Александр Миронов - Только море вокруг

— Наигрались, деточки? — недобро усмехнулся младший лейтенант. — А теперь садитесь кто где стоит. Поговорим, как взрослые люди.

Он первый опустился на кнехт, вытащил кисет, свернул самокрутку. Подождал, пока рассядутся все, и, через плечо сплюнув за борт, внушительно начал:

— В третий и последний раз, что эта машина, — он кивнул острым подбородком в сторону пушки, — не дурра безмозглая, а самая наиумнейшая королева в мире, к которой надо обращаться на «Вы». А что получается? Сбегаетесь, как кобели на свадьбу, орете, каждый норовит полапать ее, чего-нибудь покрутить… Чистые дикари!

Ладный, плечистый, чернобровый красавец краснофлотец, стоя слушавший замысловатое вступление младшего лейтенанта, не выдержав, фыркнул в кулак, и Ушеренко насупился, бросил на него грозный взгляд.

Товарищ Васильчиков, возьмите Матвеева и Сидорчука и бегом на корму, проверьте, как там. Выполняйте!

— Есть! — краснофлотец подавил смех и вместе с двумя товарищами покинул полубак. Яков подождал, пока они отойдут подальше, и, глубоко затянувшись махорочным дымом, подмигнул Закимовскому:

— Видал? Развесили уши…

— Давай не тяни! — нетерпеливо взмолился Золотце. — Крутишь вола за хвост!

— Спокойненько! Ты, Матвеич, сам из военморов, должен понимать дисциплину… Так вот, хлопчики, я вам не начальник, не командир батареи, которого могут завтра сюда прислать, а такой же меднодрай, маслопупый, как и все вы. Только поэтому и жалею вас, и подпускаю к пушке: хочу, чтобы вам самим потом легче было. А придет командир, начнет учить с наждаком драить, тогда поймете, что такое веселая жизнь.

— Н-ну? — недоверчиво протянул Яблоков.

Ушеренко повернулся к нему.

— Ты случаем не с Украины, человече? «Н-ну, цоб цобе…» И от этого придется отвыкнуть, королева научит с огоньком шевелиться: на цыпочках! И чтобы не было у вас неприятностей с будущим вашим командиром батареи, отныне и на веки веков зарубите наносу: королева — святыня, на которую надо молиться! Кого из вас я к ней по боевому расписанию назначил? Тебя, боцман? И старшего машиниста Закимовского? И… — И ничего не стал объяснять, попросил по-человечески просто и устало: — Шли бы вы, хлопцы, отдыхать. На сегодня базар окончен. Дайте нам с Матвеичем побалакать на холодке. А услышите тревогу — мигом сюда…

И впервые за весь день старым друзьям удалось, наконец, остаться одним. Сидя рядом, они молча дымили махоркой, изредка поглядывая один на другого и не знали, с чего начинать разговор. Рассказать хотелось об очень многом и важном — ведь сколько лет не виделись, с самого рейса на датском пароходе «Отто Петерсен!» А что оно, это важное? И важное ли?

Вечер уже опустился на рейд и на окрестные горы — темно-голубой, холодный и такой ясный, что в кристально-чистой голубизне его видны были и домики на берегу, и мерцающие огоньки звезд в высоком небе, и даже детали пушки здесь, на полубаке. Казалось, нет такой силы, которая посмела бы нарушить торжественную тишину вечернего покоя. Ушеренко вздохнул.

— Вы ничего дошли?

— Тихо, — в тон ему ответил Закимовский.

— А на той неделе мы тут тралец потеряли. В дозоре был, у Святого Носа. Как проморгали ребята — никто не понимает. Рассвело, а на мертвой зыби только люковицы покачиваются…

— Лодка?

— Может, и на мине подорвался. Тут их полно. Клецки в супе. Три дня назад «юнкерсы» танкер потопили. Англичанина. Все море было в бензине… Архангельск как?

Этот вопрос прозвучал с затаенной тревогой, и, не зная о причине ее, Егор Матвеевич ответил неопределенно:

— Стоит. Зимой бомбили несколько раз, но не очень: и далеко от ихних баз, и наши на подступах перехватывают. А что?

— Колюшка у меня там, сын. Помнишь его? Большо-ой… И Люба, жена, — голос Якова зазвучал мягко, задушевно. И вдруг, будто устыдившись этой задушевности, спросил: Петьку Иглина не видел? Не знаешь, где он?

— Алексей говорил, что у нас будет. Ждали мы его в Архангельске. Из госпиталя ждали. На Волге поцарапало… Не приехал, шалопут, опять, наверно, нелегкая куда-нибудь понесла.

— Хорошо бы его сюда, — улыбнулся Ушеренко, — чтобы опять все вместе: он, ты, я, Алексей… Лешка-то не очень нос задирает, что капитаном стал?

— Не из таких, — уважительно покачал Егор Матвеевич головой. — Я бы сказал, излишне мягковат бывает. Другой бы на его месте… Ну да у нас есть кому гайку подкрутить. Ты стармеха видал? Симакова?

— Нет.

— Коммуни-ист! Вроде Домашнева, хоть и намного старше. Вот кого мне хотелось бы повидать — Мишука нашего!

— Он же был тут. Сегодня.

— Врешь?! — подскочил Закимовский. — Вот черт, не заглянул! У меня к нему такой разговор, такой…

— А ты в штаб к нему сходи. Он тебя вспоминал. Говорил, будто сидел ты?

— Было такое дело…

И опять замолчали: разговор не клеился, порхал с предмета на предмет. Яков зевнул, потянулся, вытащил кисет, но тут же спрятал, увидав на темно-синем бархате бухты черное пятно приближающегося буксира.

«Почему такое? — с грустью подумал Егор Матвеевич. — Встретились, а говорить будто не о чем. Или разлука делает людей отчужденными? Или война сделала такими?»

— За нами буксир, — поднялся Яков. — Надо собирать хлопцев.

— Еще заглянешь?

— Завтра… А к Домашневу ты сходи, Егор. Он рад будет.

— Схожу.

Буксир пришвартовался к борту. Когда Ушеренко начал спускаться с полубака, Закимовский тронул его за плечо и неуверенно, не надеясь на удачу, попросил:

— Поговори ты с вашим, которого к нам командиром батареи назначат, пусть меня к пушке возьмет. Наводчиком. Понимаешь, хоть одного гада своими руками сбить!..

— Возьмет. Обязательно возьмет.

— Думаешь?

Яков рассмеялся.

— Знаешь, что? Увидишь батальонного комиссара Домашнева, передай ему, пусть прикажет младшему лейтенанту Ушеренко принять машиниста Закимовского горизонтальным наводчиком в артрасчет носового орудия.

Егор Матвеевич то ли не поверил, то ли не нашелся, что ответить на это неожиданное сообщение. А Ушеренко не стал ожидать. Перенес ноги через фальшборт, на ступеньку трапа, и, помахав на прощание рукой, исчез в темноте.

Разгрузились в рекордно короткий срок: к концу четвертых суток стоянки судовые лебедки подняли из трюмов «Коммунара» последние ноши ящиков со снарядами. А с рассветом ушли в Мурманск.

Последние часы перед выходом в море Маркевич не спал: мешало неизбежное в таких случаях волнение. В каюте не сиделось, и он долго мерил спардек из конца в конец широкими шагами. Хотелось подумать о чем-нибудь светлом, хорошем, но думалось озабоченно и тревожно. У Гуслякова обошлось без перелома ноги, а все равно неприятно, что человек получил на судне тяжелую травму. Вчера, во время учебной тревоги, со спуском вельбота провозились столько, что за это время фашисты с лихвой успели бы потопить пароход. Носиков все еще держится гостем. Хорош старший помощник, если приходится то и дело напоминать ему: «Сделайте!», «Проверьте!» Симаков поджимает тонкие губы: мол, дела палубной команды к старшему механику отношения не имеют. А не выдержишь, сорвешься, начнешь сгоряча распекать провинившегося, и тот же Симаков, но уже не старший механик, а парторг, зудит: «Не умеешь с людьми работать, не умеешь воспитывать людей».