Юрий Шевченко - Эворон

Воронежская верфь с каждым днем становилась все толковее. Прибыли в распоряжение Жиганова полуторки — подвозить тяжелые бревна со склада. На новом скелете баржи, на пахнущих свежей сосной распорках и шпангоутах, верхом сидели плотники, приколачивали доски обшивки. Лева Качаев обивал жестью носовую часть судна. Иван Сидоренко отковывал крюк для прицепного каната. Секретарь крайкома слово сдержал, добыл несколько бочек смолы, бригада оборудовала в старом сарае печь.

Прошло несколько дней, и река начала очищаться ото льда. И сразу в Хабаровске и его окрестностях стало теплее. Баржа уже была готова — приземистая, янтарно-желтая, просмоленная до самой ватерлинии, которую Вася на глазок отчертил охрой.

Вместе с теплом примчалась в Воронеж на велосипеде смазливая девица в белом по-летнему платье, огненно-рыжая и с фотоаппаратом. Жиганову она представилась так:

— Тихоокеанская звезда.

Расставила треногу возле самой баржи и принялась щелкать затвором заморского аппарата «Кодак».

— Х-хто? — переспросил Вася. — Какая такая звезда?

— Держи, темнота, — ответила девица и протянула Жиганову сложенную вчетверо газету, которая имелась у нее с собой.

Вася на «темноту» обиделся, газету отбросил и скомандовал полным голосом:

— Кончай фотографировать объект! Кажи документ! Сейчас разберемся, какая ты звезда и кем сюда заслана…

На шум начал сбираться народ, окружая плотным кольцом рыжеволосую гостью. Кто-то присвистнул.

— Вот это мадам!

— Гляди, часики! Не иначе — золотые.

— Агент империализма, — решил парень с гармошкой за плечом, нижегородский здоровяк.

— Я тебе дам агента! — звонко ответила девушка. — Не трожь аппарат, а то тресну по кумполу!

Гармонист захохотал от такой пискливой храбрости, вскинул гармошку и грянул заливистым перебором.

Документ у гостьи нашелся — красная книжечка. Жиганов взял книжечку, хмуро покрутил ее, отошел в сторонку. К гостье же протиснулся долговязый плотник в галифе и майке, лихо перебросил папиросу в угол рта:

— Прошу на тур вальса!

Гармонист послушно «выдал» плавную мелодию, плотник скинул галоши, надетые на сапоги, крендельком выгнул локоть.

— Жги, Федя, — одобрили в толпе. — Я следующий!

Девушка коротко поглядела на долговязого Федю, вздохнула и взяла его под руку. Но тут плотник как бы споткнулся, ничком плюхнулся на землю, рука его оказалась заломленной за спину.

— Пусти, малахольная! — закричал он сдавленно, ковыряясь лицом в траве. — Кость повредишь!

В наступившей враз тишине Жиганов пояснил:

— Болевой прием. Учитесь, товарищи…

— Ну и баба!

— Не баба, — сказал Жиганов, возвращая девушке документ, — не баба, а корреспондент краевой газеты «Тихоокеанская звезда».

Толпа загудела.

— Привет корреспонденту!

— Разойдись, ребята, нечего глазеть!

— Предлагаю коллективно подписаться на эту самую «Звезду»!

— Отказываюсь, — сказал долговязый Федя, разминая запястье и снова влезая в галоши…

По случаю сдачи первого объекта будущей комсомольской стройки из города в поселок Воронеж прибыл духовой оркестр. А к вечеру седьмого мая отшвартовался пароход, присланный за добровольцами. Второй такой же грузится в Хабаровске. Держал речь Листовский:

— Товарищи! Сегодня в Пермское отправляется первая группа комсомольцев. Ситуация такая: пароход и баржа смогут взять только половину десанта.

Митинг встретил эти слова неодобрительным гулом.

— А как же остальные?

— Не было уговору здесь сидеть!

— Как-нибудь уместимся на двух судах!

— Нельзя, товарищи, — сказал Листовский. — Четыреста человек и не одним больше, пароход не резиновый. И плюс сто человек — баржа. Какая отсюда задача момента? Отвечаю: воронежскую верфь не ликвидировать, а продолжить работу по строительству барж. Есть предложение оставить в Воронеже за главного Василия Жиганова, а также указанных им людей.

— Надо — так надо, — ответил Жиганов.

— Задержаться придется недели на две. А может, и меньше того: решается вопрос о выделении еще одного парохода. Но баржи все равно понадобятся. Почему? Потому что первый десант — не последний.

Тем временем пятеро человек застропили корму баржи, готовясь спустить ее на воду.

— Давай! — скомандовал Жиганов.

Баржа, подчиняясь тяге каната, за который ухватились сразу десятки рук, тихонько сдвинулась с места и по каткам поползла к Амуру.

— Ура! — закричал Сидоренко и подбросил в воздух кепку.

Заглушая радостные крики добровольцев, грянул оркестр. Баржа тяжело вошла в воду и закачалась на плаву. Какой-то силач забрался по сходням на борт и с носа баржи метнул на пароход кольцо каната.

Счастливчиков, которым предстояло отправиться в плавание, отбирали с согласия Жиганова — он задерживал всех, кто владел плотницким инструментом. Заскрипели сходни, и вот уже пятьсот парней, наскоро попрощавшись с приютившим их Воронежем, собрав свои сундучки, разместились на двух судах.

Жиганов стоял рядом с Листовским у самой кромки воды.

— Счастливого плавания!

— До скорого, братва!

Под звуки медного марша двинулись в путь суда к селу Пермскому, которому суждено было вскоре стать самым именитым местом на востоке.

10 мая 1932 года первым на берег Амура пришел Афоня Бельды из стойбища Дземги. Стойбище — десяток островерхих хурб, нанайских жилищ из жердей и шкур, обмазанных глиной, — находилось на обочине села Пермского, глухого и старинного русского поселения на берегу холодной реки.

От хурбы к хурбе протянуты в стойбище бечевки, плетенные из березовых волокон. На бечевках сушилась весенняя рыба — карась. Дремали в тени под сваями собаки.

Слух у Афони — тонкий, охотничий. Еще на рассвете услыхал он далекий голос. Был голос протяжный и могучий, куда там сохатому! Как только донесся он до Афони, разбудил парень местных друзей и поспешил с ними на берег — поглядеть.

Все население Пермского высыпало к реке. Были тут деды из старообрядцев, были лесорубы, из каждого двора — а их в селе ровно двадцать шесть — вышли хозяйки с малышами, приковылял даже хворый радикулитом служитель бревенчатой церкви отец Ксенофонтий.

И вот из-за сверкающей на солнце излучины реки показалось чудо — большой двухъярусный пароход с дымной трубой и колесом на корме. Он мощно загудел, и Афоня узнал разбудивший его на рассвете голос.

Приглядевшись, Афоня от удивления и ужаса отступил назад: колесо шибко крутилось само по себе! Пароход, увеличиваясь, вырастая на глазах, поравнялся с селом, и тогда отец Ксенофонтий, человек молчаливый ввиду нынешних времен, но отменно грамотный, прочитал вслух:

— Ко-лумб!

— Чего говоришь?