Галина Демыкина - Просторный человек

Вадиму не надо было спрашивать, а ей — объяснять, кто такой Владислав Николаевич. Повисла тяжелая пустота.

Они шли по улице к ее дому — по воле Аси обходным путем. Теперь ему яснее этот маршрут.

Вот оно что! Не такая уж девочка. Не всегда нужно знать к т о и ч т о, а?

И враз оборвал злое в себе, несправедливое.

— Ася, мы когда-нибудь вернемся к этому, ладно? — И поднял руку, останавливая такси.

Он не видел быстрого, благодарного промелька в ее зрачках. Он положил руку на спинку сиденья за ее головой, и длинный темный хвост волос, перехваченных обыкновенной аптечной резинкой (ничуть от этой резинки не проигрывая!), касался его пальцев, и Вадим блаженно, счастливо осязал это прикосновение.

— Ася, я хочу побывать с тобой в Синеречье.

— Где это?

Он назвал станцию.

— Ой! И у нас там… у бабушки… домочек. Крохотный. — И затуманилась. — Нет. Я туда не могу. Такое ощущение, что вытолкнет.

— Почему?

Ася не ответила, отвела глаза. И сразу мелькнуло: тут опять о Владиславе Николаевиче. Мелькнуло только. Домысел. Но тут же как подтверждение — острая, почти физическая боль. И Ася, пропуская свой вопрос и его ответ («Что с тобой?» — «Ничего, пустяки»), сразу:

— Я была глупая, Вадим. Мне казалось — все могу. Любую ношу донесу на плечах.

И он, минуя свое горькое («Что ж ты натворила в нашей жизни?») и ее безутешное («Как теперь быть?!»), — от всей широты душевной:

— Будет у тебя все. Возвратится.

Вадим, ты знаешь ли такое ощущение — д о м а? Ты у себя дома. Есть прибежище. Когда я с тобой, я его знаю. Вот бежала, запыхавшись, и все не туда, все мимо! И мелькали незнакомые лица, улицы… При тебе те же улицы — свои. Ты сказал «возвратится». Может, правда? Ведь уже и теперь целые куски этого мира делаются своими. Все, что мы видим вместе. О чем говорим.

Поезд незаметно волок их от станции к станции, и солнце полосато шло рядом: долгий свет его и — резкий миг темноты, тень от телеграфного столба, снова свет и опять секунда тьмы. Они ехали, все-таки ехали в Синеречье.

— Хочешь, я расскажу тебе о моей первой любви? Ее звали Мариана…

И вспомнилось, и рассказалось то, что не могло быть рассказано никому другому из-за чувства обиженности, почти детского чувства, когда на открытость отвечают обманом. (Впрочем, разве она обещала, разве предполагалось что-нибудь?) Мариана прибежала тогда сообщить (и посмотреть, как будет принято сообщение), что выходит замуж и уезжает, и, оставшись с ним в коридоре, вдруг поднялась на цыпочки и не то чтобы поцеловала — коснулась губами щеки возле самых его губ:

А до этого еще — вечер, е г о вечер, сослуживший службу Скрипке (но Вадим и теперь не понимал этого). Висели на стенах картины, написанные им в тишине и в тайне; был открыт рояль и для страховки стояли ноты, раскрытые на самом трудном для него месте. А гости, старые отцовы и мамины друзья, шумно входили, смолкали возле картин, не зная, что сказать, лепетали невнятно.

Он тогда уже ощутил свое поражение. И не было охоты настаивать на себе (вот, мол, картины не одобрили, ну ладно, вы не доросли, а я вам — Листа, а я вам — стихи!). Но и разрушить, смять затеянное мамой и Скрипкой тоже не решился. Сел за рояль, проиграл несколько тактов и — нет, не сбился, просто не уловил в наступившей тишине напряженности, слияния с тем, что хотел донести. Остановился, с горящими щеками поднялся, бедный невольник чужого тщеславия, и улыбнулся ласково:

— Ну, и так далее. Вы сами отлично знаете все, что там есть — и мефистофельское начало, и тема любви…

Ах, какой не прозвучавший вздох облегчения шевельнул ему волосы на висках. Как непринужденно и весело проследовали они мимо его картин, больше не взглянув на них, — к столу. И как хорош был аппетит, и подъемно-веселы шутки, и красен, прозрачен, хмелен напиток!

А угловатый девятиклассник быстро сбрасывал в своей комнате первый в жизни, к этому дню сшитый костюм, облачался в старые свои одежки, чтобы неслышно ускользнуть из дома и прошататься по улицам, пока не уйдут гости.

— Я тогда дал себе слово: никогда, н и к о г д а не буду заниматься искусством. Потому что мне оно дорого. А я не так артистичен, чтобы, приняв его в себя, отдать потом людям, обогатив собою. Может, не так глубок…

Ася кивнула понимающе.

День был как целая жизнь. (При отсутствии видимого конца.) Это редкое ведь ощущение сиюминутного счастья. Замечали? Счастье обычно либо вспоминают с тоской, либо ждут, а чтобы чувствовать, что вот оно, здесь, с тобой, — это не часто. Счастьем было все: трава, укрывавшая их с головой, писк комаров, близость восхищенных тобою глаз, медово пропевшая пчела, щедрость света, тепла и еще — полетность, зыбкость, ненужность тверди под ногами.

— Я видел здесь зайца.

— В детстве?

— Нет, раньше еще. Лет сто тому назад. Шел на охоту с собакой… Во-от такие сапоги с отворотами. И лучшая собака из псарни. Как она просила, требовала: «Пусти! Пусти, я сама схвачу его, если ты такой разиня!»

— Так и говорила?

— Да, и так. И по-другому: «Хозяин мой, мое божество, доверь мне этого ненавистного!» А ветер дул с заячьей стороны, и красавец этот не чуял и не видел нас, спрятавшихся за деревом… У него были какие-то пушистые светлые уши…

— Все выдумки!

— Нет, я помню. Я здесь все помню. Не спорь! А ты видела дрозда?

— Конечно.

— Чего ты? Все бы тебе смеяться! Я, например, вижу гнездо. Сейчас.

— Где? Где?

Они видели гнездо дрозда, не спугнув птицу. Они слышали деревья. Они были друг для друга и — для всего притихшего мира.

Потом свет на еловых лапах стал оранжевым и неярким. Они вышли на лесную дорогу, заросшую травой. Ася вдруг узнала, Да, да, ну конечно же: здесь впервые мчал ее красный «Москвичок». Этот проселок долго отдавался в ней болью. А теперь — ничего. Неужели и эти места повернутся к ней своим первоначальным смыслом?

— Тут правее должно быть шоссе, — сказала Ася.

— Да. И рядом — Козыриха. Слыхала про такую?

— Нет.

— Ну и не надо. В твоей жизни и так полно ее, насколько я понимаю.

Ася поверила на слово: уж очень название было выразительно!

Вадим шел рядом, не касаясь ее, но подравнивая крупный шаг к быстреньким шажкам и глядя сверху вниз на темноволосую макушку, где каждый волосок не чужой. Почему так? Почему это случилось — едва глянул, и все ее отозвалось в нем?

Издалека послышались голоса. Вадим и Ася, не сговариваясь, отошли к другой стороне дороги, спрятались за ствол большой ели, разбитой молнией.

По тропинке, вливавшейся в проселок, из лесной темноты, уже хоронившейся среди корявых веток, выходили две женщины: одна грузноватая, тяжело припадавшая на каждую ногу, другая…