Галина Демыкина - Просторный человек

В ПОИСКАХ ПРИСТАНИЩА

Человеку нужен дом. Выстроенный в сердце дом, где ты спокоен и крепок. Нужно иметь за что зацепиться, чтобы никто не оторвал тебя от твоего «я»!

О чем тут речь? Ч т о это? Может быть, приверженность какому-нибудь делу (не просто работе, а — Делу); или любовь; поиск истины; может, прирощенность к родной земле, к истокам, что ли. Кому — что. В разном ищем мы эту крепость (вот и говорят — метания) и находим не сразу. Иногда лишь в зрелые годы. А порой и…

Пути же такие разные. Кажется, вот этот! Но пошел и — заплутал, сбился. А то — крохотный толчок, неясное волнение от чего-то, мимо чего привычно было проходить. (Картина давно известного тебе художника; поляна среди леса; лицо в толпе; случайно оброненное слово, как подсказка…)

А вот еще — жил человек до тридцати лет: и в деревне жил, и в городе — безалаберно, бедолажно, томился. А потом — случай свел! — увидел море. И — точно воскрес, и связал с ним судьбу, и оказался счастливым.

Алина уезжала за город. Складывала чемоданы — брала лишь белье, книги да немного продуктов, чтоб сразу не заниматься покупками. Она гордилась своей нетребовательностью к быту.

— Человеку надо немного, друзья мои. Особенно старому.

Но она, разумеется, была здоровый старый человек, иначе ей требовалось бы больше.

Увозил ее обычно Владислав Николаевич на своей машине, делал это не без радости (не очень-то любил старуху), а она принимала жертву с трудом, старалась сбежать незаметно. До поезда — такси, от станции — кто-нибудь из знакомых, — всегда, между прочим, находились.

— Ася, давай-ка мне Сашкины вещи, — кричит из своей комнаты Алина.

Полудетские платьишки, кеды, высокие ботики давно уже уложены Рыжиком в рюкзак: девочка знает, что за бабкой не уследишь, — возьмет и умахнет неожиданно, — надо быть наготове. Ася волочит рюкзак, Алина наскоро сует туда какой-то сверток, — чтобы место не пустовало.

— Когда едешь? — спрашивает Ася.

— Поглядим.

Алина вытаскивает из пачки сигарету, цепкими пальцами хватается за спички.

— Сашенцию не подождешь? Ей всего два экзамена осталось.

— Не знаю, не знаю. Надоели вы мне все.

Алина сладко вдыхает дым, руки ее неподвижно лежат на столе. Голубая струйка тянется от сигареты вверх и чуть вкось. Солнечный высвет смягчает и утепляет строгую старушечью комнату с книгами и портретом мужа в широкой круглой раме. Минута тишины; светлое, подробное кружение пылинок; покой, накрывший их обеих прозрачными невидимыми крыльями. Позванивает, пробегая, время. Бежит как вода — минуту, столетие, вечность.

Потом все разымается: прячется за дом последний солнечный луч; врываются крики и рев машин с улицы; гаснет сигарета.

— Ну, мне пора, — опирается костлявой рукой о стол бабка Алина.

— Сейчас поедешь?

— Что за ерунда! Вечер ведь. Уходить пора. Я к Дуне собираюсь. (Дуня — это ее подружка, давнее и теперь уже навсегдашнее приобретение.)

Ася тоже поднимается, бежит в кухню стряпать. Ей легко и светло. Ей даже весело. Потому что, как в детской игрушке калейдоскопе, все стекляшечки легли по своим местам и собрались в многоцветный гармоничный рисунок. Они сначала стучали, перестраивались, то мозаика их была резка, то плохо сочетались цвета, а то и полный хаос. А теперь вот… Она носила эти цвета где-то под сердцем, двигалась медленней, слушая их шевеленье. Может, ничего еще и не родится. Но уже есть нечто, какой-то хрупкий, но и жизнеспособный зародыш. И есть кому рассказать о себе; впервые захотелось этого — чтобы о себе.

Знаешь, Вадим, я ужасно люблю Алину, эту вздорную Алину. Люблю комнату, дым от ее сигареты. Мы всегда совпадаем. Молчим, когда обеим хочется этого, говорим, смеемся, даже поем. Мы умеем петь дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы».

Я люблю эту башню. И последний луч. А ведь это — городская башня. Без Алины я никогда бы не поняла, что город — это не только запах бензина и скрип тормозов. Без Алины и без тебя.

Прежде Ася знала, что она думает все больше о пустяках. Привыкла быть на подхвате. Да и как иначе, если в доме такой серьезный человек, который к тому же считает тебя чуть ли не дурочкой и ценит за это?! Но теперь, когда Вадим вслушивается в каждое ее слово, ловит каждый жест, она вдруг ощутила прилив незнакомого (а вернее — забытого) чувства, похожего на гордость. Нет, нет, ее походка-побежка не изменилась, ее вкрадчивые и одновременно ломкие движения остались прежними. Но маленькая храбрость, тень храбрости, осенила ее, сделала более яркими глаза, счастливо окрасила голос. Каждая клеточка ее была полна и богата тем новым, что подарила судьба. Все приобрело другой смысл с того дня, когда в больнице впервые увидела его глаза (снял очки, а за ними такая открытость и радость…). Отпечаталось в памяти множество мелочей: как он пришел еще раз, уверенно двигаясь (хорошо знал, где палата), а оглядка осталась: поворот головы к той комнате, откуда Ася в прошлый раз выбежала; маленькая заминка возле двери (ожидание), еще оглядка.

Ася готова была прыгать от радости, наблюдая это из своей второй палаты. Только вот дождаться, доиграть не могла: как кончила перевязку — сразу к нему. Олег, возле кровати которого они встретились, настороженно поднял брови:

— Да вы знакомы. Стало быть, зря я рассказывал сестричке о своем родном братце… Тьфу ты, тут сестричка, тут братец!

Он улыбнулся насильственно, чтобы не показать того искреннего, что за эти дни скопилось в нем к Асе.

…Помнила его взгляд на свои руки, когда работала, — то есть глаз не видела за очками, но наклон головы, едва приметная улыбка… Он поворачивался за ней, как растение за солнышком, и она светила, светила — ему, больным, Олегу — всем, кто попадал под лучи.

…И первое провожанье. Да нет, просто случайно столкнулись в дверях вестибюля. Она не думала, что он еще здесь, — он ушел давно. Не надеялась.

— Забежал к врачу, — будто оправдываясь, сказал Вадим. — Очень у вас симпатичный зав. Он всегда так допоздна?

Ася понимала, что отвечать не обязательно. Слова — просто так. Они или скрывают (сейчас — смущение, неуверенность), или хотят передать тебе информацию (отрывистые приказания врачей, просьбы больных, требования мужа) и лишь редко несут тот чистый звук, который улавливается собеседником, и тогда эхо от него мечется между двумя людьми, сближая и создавая подъем.

С Вадимом слов этих не было (может — потом?). Зато было другое, что трогало не меньше: толчок радости (их общей радости) при встрече; его неловкость перед ней, боязнь спугнуть.

— …Не знаю, как сказать вам, Ася, но вы можете всегда рассчитывать на меня, я это сразу понял, как только вы заговорили с Федором Евдокимовичем. Простите мою скоропалительность. Но тут я уверен… В себе — то есть, что не ошибаюсь.