Галина Демыкина - Просторный человек

— Ну и молодец. И еще пойми: если на твоей стороне те, кто в фокусе, ты — король.

И только об одном тогда Ася не решилась спросить у мужа: почему этот «король» слушается е г о приказа. На это не хватило храбрости.

И вот теперь замшевая леди была в их доме (это — впервые). Ася ждала, что та будет осматривать жилище, как прежде осмотрела ее, Асю. Но — нет. И того взволнованного тока от нее к Владиславу не шло. Скорее — наоборот: это он хотел оказаться за столом рядом с ней, а она села возле Главного и все старалась обратить его внимание на себя:

— Петр Самсоныч, у меня пустая рюмка!

Или:

— Давайте выпьем за нашего дорогого и любимого батьку, при котором мы горя не знаем!

Все подхватывали, пили, а она шептала ему:

— Ты все-таки видишь меня женщиной? А? Признайся! Или я тебе — поставщик второсортных рассказов?

— Ну, ну, не скромничай.

— В чем?

— И в том, и в другом!

Ася усмехнулась про себя: вот она как просто ходит, не держит карты под столом. А «батька», стало быть, верит?

Ася знала — они не так уж любят его, знала, какие истории о нем рассказываются: и печатает-то лишь тех, кто ему полезен, а другим не пробиться; и жену сменил на чью-то дочку, так что теперь крепко держится. Асе почему-то не верилось и жаль было благодушного старика.

Но вот и он поднялся, все так же припадая на букву «г»:

— Давайте-ка, други мои, за нового зама. Глядите только, чтоб меня не подсиживал! Глядите в оба! Вам при нем, шельмеце, веселей не будет!

И все стали чокаться с Коршуновым.

Ах, вот что! Добился все-таки! Ася вспомнила, как давно запрограммировал он это повышение. «Вторая древнейшая…» Выдержали бы нервы. И вдруг — победное, по-молодому жестокое: А мне-то что? («Оборванец был молод и смел!») Нет, конечно, он молодец: хотел — получил. Удача. Удачлив. Ну и радуйся, мой карнавальный Волк!

И опять почувствовала себя выбитой из седла. Что такое?

И замотала головой, отгоняя память. Нет, нет, не сейчас. А почему, собственно, к нему холодна миледи?

Гости разошлись рано, еще не успев осоловеть. Ася бегала с едой, сменой посуды, чаем, даже проглядела, как Сашка демонстрировала новый танец.

— Ну и дочка у тебя, Асенька! — сказал Главный, целуя ей на прощанье руку. — Такая рыжая бестия! А за Славой-то теперь приглядай, он в первые номера вышел, любая уведет!

— Слыхала? — спросил муж, когда дверь за гостями захлопнулась. Он был грузно пьян, больше остальных, и чем-то встревожен. И на вечеринке держал себя не совсем именинником. (Может, не хотел показать торжества?) И рассказывал мало. Он обычно на людях хорошо и много говорил, повторяя одни и те же истории. То есть, это Ася знала, что он повторяет, потому что она это слышала вместе с другими, не с этими гостями. Даже их встречу в лесу (как он спал, а она обломила ветку) перевел в забавный рассказ, в котором звучали мотивы из «Красной Шапочки». А сегодня — нет. Помалкивал.

Так что же делать? Говорить с ним сегодня? Да есть ли смысл?

Она поискала, не нашла письма (не судьба, значит) и принялась побыстрее убирать со стола. А он лег на кушетку и смотрел на нее умильно-пьяными глазами. (Не верю, не верю, не верю теперь этой умильности!)

— Ася! Я чуть собаку не привез. Такая приблудилась, знаешь, милая… собаченька.

— Ну и привез бы!

— А — нет. Чужая. Собака, как и жена, должна быть своя. Вот приласкать… — и остановился.

— Ну, ну! — Ася даже поперхнулась от его прямоты. — Договаривай.

— Все. Не привез собаку.

— Я о чужой жене. Тут письмо где-то… — Она стала копаться на подоконнике и вдруг, как ожог на пальцах, — вот оно: — Было не запечатано, ты не думай.

Он пробежал небрежно:

— Нет, не понимаю.

Ася расшифровала. Он скривил губы, засмеялся пьяно:

— Нет у меня такой женщины, поверь мне. Поверь, пожалуйста.

— Я не верю, — прошептала Ася.

— Хочешь — Сашкой поклянусь?

— Ты что?!

— Ну, своей жизнью. Жизнью клянусь тебе!

Он немного протрезвел, но не вполне. И потом Ася не знала, как он относится к клятвопреступлению. Может, это его не пугает?

Вот он поднялся, притянул ее за плечи:

— Это враги мои! Все для того, Аська! У меня полно врагов. Семью разрушить для них — радость. Асенька! Дружочек мой! Верь мне. Веришь?

— Не знаю.

Асе не хотелось вот так, по-пьяному. Да и сил не было: ночь не спала, за день устала.

— Да чего знать-то? Конечно, я врун. Врун! Но не с тобой. С н и м и я вру, вот с этими! — И вдруг ожесточился: — С этими теплозадыми я вру. Потому что иначе нельзя. Они меня ни в грош! Ну да черт бы с ними. И я их — не больше того. — Он думал про что-то, как флажками обложенный грошовыми этими проблемами, окруженный все теми же людьми, с их мыслями, вернее, помыслами, где, может, есть ум, иногда любопытство, но больше всего тщеславия. Его сейчас не волновало письмо, грозившее все разрушить: письмо для него — лишь подтверждение враждебности.

«А может, и правда — это враги? — подумала Ася. — Уж больно он не взял всерьез содержания!»

— Ты помнишь Силантьева? — продолжал Владислав Николаевич, возбуждаясь. — С трубочкой, тощий. Помнишь? Так вот батя одной рукой меня в замы, а другой — ему поездку в Англию.

— Ну и что?

— Обидно, вот что! И все пока меня не было. О гады!

— Ты уже ездил в Англию и говорил, что не очень было интересно. Может, ты неискренне?

— Будто дело в интересности!

— А в чем же?

— В престиже. Этот плут что-то выбирает: то мне кинет, то ему, а чей верх — не видно. А сам ни ему, ни мне не верит. И все, все они так. Борцы за свое благополучие! Молодые делают деньги, ну и положение, конечно, чтобы потом — в креслах и коврах; старики дорабатывают до пенсии, чтобы получить по максимальной. Нет, старики еще получше. Вот новое поколение идет — волчата! — т в о е, между прочим!

— Чем же мы плохи?

— Чем? Без сантиментов. Надо — хватай. Кто мешает — перекуси глотку. Они даже и не прикидываются!..

— Слава, но ведь не все же…

— Есть блаженные вроде тебя. Но такие не годятся. Их выплеснет. — Он приостановился, перевел дух. — Но я о другом — что никто и ничего большего не хочет. И не верит ни во что.

— А ты?

И вдруг прорвались сквозь невнятицу слова́, которые были живыми. Живыми — об умирающем:

— И я не верю. Никому и ничему. И ни во что, поняла? Подойди сюда, подойди, сядь. Послушай ты меня!

И Ася села, стала слушать. Как подходила в палате к больным. Только вот лекарства не было.

— Ты без покорства пришла? Без обреченности? Мол, жена, так и обязана. Ты — по душе?

— По душе.

— Ну и молодец. Я немного в т е б я верю, потому что не знаю механизма. Но скорее всего — обычный. Просто… как мотор «Запорожца» — переставлен, и все.

Ася не усмехнулась. Ей не казалось, что у всех людей механизм одинаков. И она не обиделась за бестактность — было не до обид. Как странно все же! — ведь он отмахнулся от разговора, будто и не было ничего. Теперь она должна жалеть его. И ей уже немного жаль. Слабый! Чужой. А свой, свой все же! Странно как…