Галина Демыкина - Просторный человек

— Так что ж, говорю, это не слышно разве — какой я? Слышно. Терпят. А чего? Подхожу. Подхожу, понятно? Это так можно жить? Худшим, что есть в тебе, — и подходить?! Можно?

— Ты наговариваешь на себя. Ты ведь увлекаешься, когда работаешь.

Он захохотал, заглушил ее.

— Увлекаюсь! Ну и дурочка! Да я деньгами увлекаюсь, поездками, почестями, что вот, мол, В. Коршунов все может изложить, и слова — чистый жемчуг! Ха! Жемчуг, брильянт… Были такие раньше тэтовские брильянты — подделки, стекло. Но дорогое, потому что похожее. Я п о х о ж е могу. Поняла? Потому и дорог. А н а с т о я щ и й им не по карману, не по разуму то есть.

Ася и теперь, как всегда, пожалела его за бедность (маленькая площадочка внутри, и та забросана щебенкой, какими-то плитами, из которых он, заведенный робот, строит, строит, никак не выстроит свой — свой, не их общий — белостенный, стандартный дом. И едва пробиваются там травинки, чуть проклевываются побеги возле пней, оставшихся от редкого лесочка). И вдруг что-то кинуло ее к этому бессмысленному, заигравшемуся. Ведь как слепой живет! «Помочь ему! Он не виноват! Это я, я отошла от него, я к нему и шагу не сделала, да будь мы поближе, может, не так дорожил бы всей этой дребеденью!»

— Слава, знаешь что? Пошли ты их всех подальше.

— Что? Ух ты, заговорила, молчунья! Ну, ну?

— Я говорю — уходи оттуда. Проживем.

Ах, как ей хотелось, чтобы совершилось чудо. Именно теперь, когда все непрочно. Назло всему — спасти его, вырвать из глупой этой и бессмысленной погони! Пусть лучше у нее все сгинет… (А что это — все? Разве есть что-нибудь?)

— Проживем, стало быть, да, Асёныш?

— Конечно! Они кичатся все, пустые какие-то. Помнишь Ялту?

— Когда это было?

— Года четыре назад…

— Не четыре, а десять.

— Ну, десять. Они же не стали лучше.

— Я, я стал выше, вот что.

(О эта Ялта, «многосемейные» походы к морю, какие-то люди, от которых ее Слава тогда зависел: «Ты почему нелюбезна с такими-то?» — «Они оба мне несимпатичны». — «А вон та чужая бабка симпатична?» — «Конечно! Она травами лечит, хочет мне секрет раскрыть». — «Ты чего-то, Ася, не понимаешь. Ведь вроде бы неглупый человек!» — «Но я же тебе не порчу?» — «А должна бы помогать. Вон смотри, как Таня Пенкина». — «А мне казалось, тебе тоже неловко за нее, как она подлещивается… Это ради мужа?» — «Ну тебя!» А сам город был хорош. И каменные улочки сбегали к морю.)

— Так ты не уловила перемен? — говорил он теперь. — Не поняла, насколько я стал сильнее?

— Не знаю, Слава, — уже безнадежно отозвалась она.

— Сильнее намного. А радости нет. Потому что еще не с а м ы й. Но буду. Уж я им тогда! У, гады, гады! — Глаза его помокрели. Видно, тяжело далось ему то, с чем сегодня поздравляли.

Ася примолкла. Да и что скажешь? Ведь и правда — вся жизнь этому отдана. Разве перетянуть ей теперь? Да еще — за один разговор. Пусть его! Сам искал. Чего же плакать? По-пьяному плачет. Хочет, чтоб утешили. Не настоящего хочет, не так чтобы плюнуть на все и — сначала! Жизнь сначала! Он утешения просит и, значит, вранья. Какая правда? Да он дыхнет ею и отравится.

И Ася, пряча глаза, несет ему то, чего он ждет. Но ведь роботу не дана особая-то проницательность.

— Конечно, Слава, ты теперь в первые номера вышел, — помнишь, Главный сказал.

— Он… я уж говорил, кто он. А вот ты, ты сама скажи.

Ася задумалась: стало быть, надо так соврать, чтобы не соврать. И она, уже зная эти запросы, сделала первый ход:

— Но ведь ты работаешь хорошо. Верно? А если не веришь в то, что делаешь, если что-нибудь не нравится, ни за что не выйдет.

— Ты так полагаешь?

— У меня, например, всегда так. Я что-нибудь хочу сказать, чего не думаю… — Ася смешалась, спуталась, потому что именно это сейчас и делала.

Но он — про другое:

— Вот, вот, я и говорю: у тебя мотор сзади. Хребтом мыслишь. А я — как все. Как многие. Я вру, и хмелею от вранья, и знаю, что вру, но уже верю в слова, а слова цепляются, ведут за собой другие… Да тебе не понять этого! Я тебе поясню. Вот такая, к примеру, история. Была у нас в журнале буфетчица. Попросишь яичницу — и тут же изжарит, захочешь сырники — вот они и сахарком посыпаны. Огурчики из подсобного хозяйства, икра — понемножку, а всем даст. Едем куда на воскресенье — соберет по рублику и — полную корзину еды, на всех. Цветы на столах, салфеточки. Ну, в общем, чересчур хорошо. Прислали проверить, что-то там с отчетностью не сошлось, прогнали. Поставили другую. Тут уж все в ажуре. Касса-машинка работает, меню, расценки. Выбьешь за огурцы — тебе на ту же сумму макарон (все по отчету сходится, а огурчики-то по дорогой цене сбудет на сторону!) Хочешь икры — тебе на эти деньги хлебушка, да много! (И опять же сошлось). Мясо не пожарит, а нам же сырое по ресторанной цене продаст. И не всем, а по выбору, да еще потребует тайны и благодарности: «Спасибо, Раечка, вот выручила!» Ну и так дальше. Одна отчетность стала. И никак не стронешь этого дела, потому что кому надо, она и огурчиков, и икорочки этой оставит. Другие перебьются, а эти «кому надо» — они и защитят. Висит меню, расценки, а все уж знают, что ничего этого нет, а на эту же цену что-то другое — салфетки бумажные, ложки новые, ну что там еще? Но отчетность — она не страдает. Никакого обмана, но и съесть не съешь. И очередей нет — опять же удобно.

— Не поняла я, Слава. Мы совсем про другое говорили.

Он слышал ее опавший голос и досадовал. Ничего ей, ничего не интересно! Живет как трава!

— Ну ладно. Выпил я лишнее, ты иди себе, завтра уберешь. А я — спать. Жаль, собаку не привез. Она бы мне хвостом повиляла. Не осудила бы, да. Тоже ничего бы не поняла, а вот морду бы мне облизала.

Ася пожала плечами, вышла. «Да я ж за это время забыла, что ты не только ро́бот… «По душе». …А где твоя душа, та, которая ко мне повернута? Разве так встречаются близкие? Разве — о том?»

И оборвала себя: как жить вместе, если так думать? Ведь сама предложила ему: «Уйди оттуда. Проживем!»

И зажала голову руками: все так, все так, я уже привыкла. Он ведь любит меня! И вдруг: любит? С чего взяла? Погляди прямо-то! Из чего видна она, любовь?

И теперь, после встречи с ним, вдруг опять навалилась тяжесть, от которой хочется мычать («девочка у нас глухоне́мая!»). И Ася поскорей отогнала это безнадежное. И тогда по свободной полосе, светлой дорожкой памяти снова и снова, как на многажды прокручиваемой киноленте, — пошел человек в темных очках, в смешном маленьком халатике, накинутом на широкие плечи. И вдруг рывком остановился, сдернул очки, и Ася увидела его открытые миру и ей глаза, в которых так легко можно было читать. И она прочитала радость. Смущение и радость.

— Ася! — И другим голосом: — У вас тут мой брат.