Габиден Мустафин - Избранное. Романы

Жумабай так и не понял, что на столкновение с Бондаренко его подтолкнул Алибек. Да и Бондаренко не мог представить, какие для него последствия вызовет этот скандал. На следующий же день происшествие облетело всю округу. Жанабыл, узнав о случившемся от Жумабая, в тот же вечер рассказал Мейраму. Тот вызвал Жуманияза.

Рабочий день в механическом цехе закончился, но никто не расходился: вскоре должен был начаться товарищеский суд.

Цех помещался в бывшем машинном отделении шахты. Сейчас вдоль стен стояли длинные слесарные столы из толстых досок. К их краям были прикреплены тиски. Посреди помещения в беспорядке лежали старые камероны, динамо, сверлильные станки, различные части механизмов. Рабочие сидели на этих машинах и на столах. Все были в спецовках, никто не успел умыться. При слабом свете керосиновой лампы на лицах, покрытых копотью, поблескивали белки глаз.

За столом, покрытым красной материей, сидели трое: посредине — слесарь Лапшин, председатель товарищеского суда; справа от него Жанабыл, слева старик Антон Левченко — члены суда.

Бондаренко, без шапки, стоял перед столом. Разбирательство вели подробное. Обвиняемый время от времени вытирал рукавом выступавший на лбу пот.

— Товарищ Бондаренко, — обратился к нему Лапшин, — вчера вы ударили товарища Жумабая. Объясните суду причину!

— Он сам хотел меня ударить, — буркнул Бондаренко.

— Сохрани бог! — воскликнул Жумабай, вскочив с места. — Это чистая ложь. Никогда в жизни я не поднимал руки на человека. Даже свою жену и ту ни разу не попугал кнутом.

В зале раздался смех. В этих словах сказался весь Жумабай. Единственный свидетель, Алибек, сославшись на болезнь, не явился на суд, но собравшиеся чувствовали, что правда на стороне Жумабая. Стоило заговорить Бондаренко, как из всех углов цеха начинали сыпаться вопросы.

Жумабай не ожидал, что такой пустяковый, по его мнению, случай станет предметом широкого и серьезного обсуждения, да и пришел-то он неохотно, уступив лишь долгим уговорам Жанабыла. А теперь понял: вопрос не шуточный, люди на его стороне, — и он сразу проникся гордостью. На драчуна Бондаренко обстановка суда подействовала удручающе. Особенно упорно напирал на него председатель суда Лапшин:

— Товарищ Бондаренко, какой у вас рабочий стаж?

— Семь лет.

— А у меня — семнадцать, но я ни разу не ударил товарища по работе. На каких вы производствах работали?

— Был в семи-восьми городах.

— А я все время работал на одном месте, в Донбассе. Вы многовато пьете — сколько же вы зарабатываете?

— Выгоняю до шести-семи сот.

— А я зарабатываю больше тысячи рублей, но никогда не напивался до потери разума и ни с кем не дрался. Как вы понимаете пролетарское поведение?

Бондаренко не нашелся, что ответить, куда девалась его прежняя развязность! Лапшин говорил мягко, но каждое его слово било, как молот.

С мест послышались голоса:

— Лодырь этот Бондаренко! Летун!

— Пьяница!

Эти голоса, шедшие из полутемного помещения, все крепчали и напоминали теперь бушевание весенней реки в ветреную ночь. Лапшин высоко поднял свою увесистую руку, чтобы успокоить людей.

Кто-то сидевший в дальнем углу по-своему понял Лапшина.

— В самом деле, чего загудели? Не глаз же он ему выбил!

— Кого это задело за живое? — жестко спросил Лапшин, встав с места и вглядываясь в угол. — Если хочешь говорить, выходи к столу, посмотрим на тебя.

Защитник Бондаренко так и не осмелился выйти. Все недружелюбно обернулись назад, разыскивая глазами этого человека. Встал слесарь — дед Иван Потапов, седой, морщинистый, с пожелтевшей от табачного дыма бородой. Старик редко посещал собрания, не любил выступать. Сейчас он медленно приблизился к столу.

Уставившись старческими глазами на Бондаренко, он поднял указательный палец.

— Ты, парень, смотри!.. Зачем тронул Жумабая? Я всю свою жизнь провел здесь, в Караганде, среди казахов. Мне мизинцем никто не погрозил… Я работал у Немкова, у Рязанова, у англичан жил впроголодь. Когда приходилось слишком туго, отправлялся в аул и там отъедался вдоволь. Здесь отзывчивый, щедрый народ живет. Калжан — мой покойный тамыр, что значит по-нашему друг навечно, — когда у него родился сын, пригласил меня к себе и подарил телку. Давно это было, а до сих пор не могу забыть. Потомки этой телки у меня и посейчас не перевелись. Сено я тоже всегда брал у казахов… И в работе они ничуть не хуже тебя, братец… Разве кайловщики Каримжан, Смаил, Жармагамбет, Ермек, Спан не равны лучшим донбассовским шахтерам? У них кулак посильнее, чем твой. Они избили в свое время англичанина Холла и урядника Кудрина. Не касайся чести народа. Наша общая дружба — это народная честь. Не плюй на хлеб-соль народа, будешь проклят. Старую темноту надо изживать. Здесь, в Караганде, много случалось драк. Англичане, подрядчики, торговцы, кулаки, бывало, напоят молодчиков вроде тебя, натравят друг на друга, смотрят, потешаются. Время это не вернется… Кто тебя натравил, Бондаренко? Скажешь правду — может, Жумабай и простит тебя. Тогда и мы простим.

Дед Иван взмахнул напоследок рукой и сел на свое место.

— Кто еще будет говорить? — спросил председатель.

На этом суде не было ни прокурора, ни защитника. Это был товарищеский суд, рабочий суд. Дело решали сообща. Суд опирался на классовое сознание рабочих, на традиции коллектива. На Бондаренко это произвело большое впечатление, как если бы его судили в народном суде. Вначале он с надеждой поднимал взгляд на выступавших. Но никто не заступился за него. Все только порицали. Последнюю надежду он возлагал на члена суда, слесаря Антона Левченко, своего соседа по жилью. Вот и Антон взял слово. Бондаренко приободрился.

— Только теперь я по-настоящему узнал своего соседа, — начал Антон и, по привычке зажмурив глаза, повел шеей. — Тошно мне стало глядеть на него! И откуда взялись у него эти оскорбительные слова? Думаю, кулаки его подучили. Это они стараются разжечь национальную вражду. А парень подыграл им. Слушай, Бондаренко! С этой минуты решай — будешь с нами, со своими, или с кулачьем пойдешь? Нет, не смотри так на меня. Работаем мы вместе, вроде товарищ ты мне, но это твое хулиганство — конец нашей дружбе.

Каждое слово Антона впивалось в Бондаренко как иголка. Он стоял, склонив голову и опустив плечи. Но все-таки он был еще далек от того, чтобы сказать: «Ошибся, простите». А ведь рабочие именно этого ждали от него.

Выступил механик Козлов. Умный старик до поры сидел молча, зорко наблюдал за ходом дела. Теперь он неторопливо разъяснял обвиняемому да и суду подлинный смысл происшествия.

— Это собрание — суд совести и дело самих рабочих. Никто другой не может вмешиваться. Я тоже из рабочих, но сейчас хочу высказать свое мнение, как один из руководителей производства. Товарищеский суд хоть и не по Кодексу законов судит, а с его мнением приходится считаться — это мнение рабочего коллектива. Решение нашего суда будут уважать не только руководители производства, но и народный суд. Что скажет товарищеский суд? Снизит ли Бондаренко в должности, объявит ли ему строгий выговор или же уволит с работы и передаст дело прокурору, — я со всем соглашусь. Если же Бондаренко чистосердечно признает свою вину и суд, учтя его семейное положение, найдет возможным ограничиться данным разбором — я и с этим буду согласен.