Габиден Мустафин - Избранное. Романы

Услышав о черном узбеке, угрюмый Махамбетше заулыбался. Акын крепко задел Аубакира, сына Сеиткемела. Недавно разбогатевший Аубакир, пришелец из дальних мест, стал пользоваться большим влиянием на земле, где Махамбетше мечтал быть полнейшим хозяином. Сила Аубакира беспокоила не только Махамбетше, но и Егора, имевшего торговые связи даже с Москвой и Ирбитом.

«Смотри, куда он лезет!» — тревожно поговаривал Егор.

Дерзкие слова акына, унижающие Аубакира, как маслом по сердцу пришлись купцу и бию. «Не дав ничего, не отвяжешься от него», — проговорил скупой Махамбетше и оторвал акыну ситцу на кальсоны. Не отстал от него и Егор — подарил три метра бязи.

Абдрахман, сначала не соображавший, что к чему, только теперь понял значение слов Какбана.

— Слепая собака, — прошептал он и чуть не плача побежал домой.

Увлекшись песней, Сарыбала не заметил исчезновения товарища. Песня смолкла, толпа разошлась, но слова акына не выходили из головы. Сарыбала повторял их на память…

Только вчера вечером выпорхнула весть о мобилизации, а к утру она уже облетела всю безбрежную степь вокруг. Аулы были на джайляу. Стоял ясный жаркий день, в небе ни облачка, природа спокойна, но в аулах — переполох. Джигиты сели на коней. Главы родов, бии, волостные старшины, почетные аксакалы собрались на совет. Женщины плачут, ахают, охают, делятся горькими предположениями.

Сарыбале кажется, что весь мир оделся в траур. Он остался один в ауле — все собрались возле дома Аубакира. Сарыбала, по обычаю, не имеет права до поры до времени подходить к дому будущего тестя. Но сегодня все так возбуждены, что оставаться в стороне от большого события ему не хочется, и Сарыбала влился в шумную толпу. На зеленой лужайке, в лощине Кумыс-кудыка — Кумысного колодца, — посреди толпы сидели: сын Кадыра Махамбетше, сын Батыраша Джунус, сын Орынбая Амир, сын Азына Мустафа, волостные правители Мухтар и Есмакай. Съехались сюда главы ближних к Спасску волостей — Карагандинской и Бадаулетской. Раньше волостные смотрели друг на друга зверями, готовы были разорвать на куски, а сегодня — друзья, водой не разольешь.

Говорил Джунус громко и отчетливо:

— Расписавшись на собачьей коже, русские предки обещали никогда не брать казахов в солдаты. Царь нарушил обещание. Поднимите пестрое знамя Аблая. На коней, джигиты! Берите оружие!

Джунус крупный, плечистый, с длинными, до ушей, усами, с зычным голосом — слышит его самый дальний в толпе. Другим он почти не дает говорить, но Махамбетше все же перебил:

— Ну, допустим, упавшее знамя мы поднимем опять. Джигиты сядут на коней. А где взять оружие? Против одной винтовки не устоят сто джигитов.

— Если у царя много винтовок, то у нас — бескрайняя степь, холмы, скалы, овраги. Укрытия и зайцев защищают.

— Долго ли можно прожить зайцами?

— У царя душа неспокойна. Мне кажется, германец схватил его за глотку и душит. Иначе он не стал бы требовать от нас солдат!

Толпа загудела:

— Правильно.

— Бог свидетель, висит царь на волоске!

— Днем будем прятаться, а ночью нападать. Если прикрываться табунами, отобьемся!

Старика Амира не назовешь безбородым — на подбородке торчит с десяток волосинок, а под носом еле заметные вислые усы. У него нет ни одного зуба, щеки впалые. Он заговорил, подливая масло в огонь:

— Погиб за свой род — не грешен, убил чужого — справедлив. Не отступать! Лучше погибнуть всему народу, чем позволять топтать нашу честь и совесть, чем слышать рыдание жен и детей. Нельзя связывать джигитов по рукам и ногам. Осталось мне жить не больше, чем старому барану. Сила моя лишь в словах. Оружие мое — единственный ножик в кармане. Но я не потерплю и выйду сражаться, хотя бы держась за хвост богатырского коня.

После Амира никто не осмелился выступать, но гул в толпе усилился. Сейчас, в горячке, казалось, ни один джигит не поклонился бы пуле, не отвернулся бы от огня: принял бы смерть. Даже Арын, трус из трусов, сидел на коне с дубиной в руках. Семидесятилетний Джекебай приделал черенок к сломанным вилам, собрался, как видно, поддеть ими врага. Дети смастерили жестяные ножи, размахивают ими, нападают друг на друга, играют в войну.

Слова гнева и возмущения не утихают. Вдруг толпа насторожилась, смолкла. Что-то чернело вдали, какая-то движущаяся точка. Вначале показалось — один конь, потом рассмотрели двух. Но всадник один, значит, мчится с весьма срочным известием. Возможно, умер кто-то из родовитых баев и гонец созывает на похороны? С радостью или с печалью скачет он?

Гонец, усатый джигит, прискакал к толпе. Уши тымака завязаны, грудь обвита волосяной веревкой. Лицо красное, как раскаленное железо. Лошади в мыле, ноздри их раздулись так, что войдет кулак. Усатый джигит с ходу хрипло прокричал:

— Нурлан послал! Нурлан зовет! Нурлан созывает собрание всего рода куандык! Горные алтайцы избрали хана, собрали войско, готовятся выступить против царя. Аулы тинали уже делают оружие и запасают порох!..

Не вступая в разговор, не отвечая на вопросы, джигит поскакал дальше. Ему велено не задерживаться. Повторяя одни и те же слова, он мчится все дальше и дальше, от аула к аулу. Голос гонца, топот конских копыт разносятся в безмолвном просторе тревожными отзвуками…

Заговорили о пресловутом Нурлане. Его положение намного выше, чем у сидящих здесь правителей. Однажды на больших поминках по умершему завязался скандал между племенами алтай и карпык. Разгневанный отец Нурлана Кияш воскликнул: «Карпыки! Будете под моей пятой!» Двенадцати волостям Алтая Кияш пригрозил не случайно. Его отец оставил двенадцать аулов, в каждом из которых было не менее тысячи лошадей. Такого крупного, богатого рода не было не только среди многочисленных алтайцев, но и среди многочисленного рода куандык. А Нурлан превзошел своих предков, слава его вышла за пределы акмолинской земли и распространилась далеко вокруг.