Габиден Мустафин - Избранное. Романы

Аульный принял его слова как директиву, но все же попытался оправдаться:

— Не я распределял — аксакалы.

— Власть чья? Аксакалов или аульного Совета?

Амиржан промолчал. Сарыбала не стал допытываться, чья все-таки власть. Старик пожирал начальство глазами. Он только что чуть не плакал, а сейчас готов радоваться как ребенок. Для казаха скотина все — и жизнь и смерть. Скотина выжила — хозяин здоров, скотина упитанна — хозяин счастлив. Не зря у казахов самые ласковые слова для детей «мой жеребенок», «мой ягненок», а сильного человека сравнивают с одногорбым верблюдом. С такой страстной привязанностью к скоту разве кто позволит аульному безнаказанно присваивать их добро? Этого старика, вероятно, обнадежил Атуша, потому он и пришел сюда биться за справедливость.

Выслушав мнение Сарыбалы, Амиржан решил подчиниться.

— Ай-ай, аксакал! — с улыбкой сказал Амиржан. — Зачем выносить сор из избы? Мы и сами договорились бы. Снимаю с вас пять овец, договорились?

Старик довольно ухмыльнулся, но согласия не выразил. Через минуту он спросил, уточняя:

— Дорогой Амиржан, а каких овец сдавать?

— Как каких! Холощеных баранов и овец на втором году, и только годных на мясо.

— А если сдам двух овец, двух ягнят и одного холощеного барана?

— Значит, овец хочешь заменить ягнятами? Для казны нужно мясо. А два ягненка не заменят одного барана.

— Тогда возьмите двух крупных баранов и одного среднего. Получится большой вес — и мы с вами в расчете. Если для казны важен вес, то для меня — количество. Баран вырастает из ягненка.

— Аксакал, — вмешался Атуша. — Эта торговля уже не ваша, а наша. — И подмигнул старику. Сарыбала заметил. Стремления всех троих ясны как на ладони: у двоих — взять, у третьего — не отдавать. Но старик, видно, уже предпочитает дать взятку не аульному, а Атуше.

— Поговорим на ходу, — предложил Амиржан, вставая. — Народ меня ждет.

Обычно спокойный, невозмутимый Амиржан сейчас раздражен, и движения его приобрели удивительную живость. Он даже забыл свою печать в юрте, где сидел, печать, которую так бережно прятал всегда во внутреннем кармане на груди. С презрением глянув на старика, он взобрался на коня. Пока ехали к соседнему аулу, аульный ни словом не обмолвился со своими тремя спутниками. Навстречу им выехал какой-то всадник, резко придержал коня и, запыхавшись, крикнул Амиржану:

— Где пропадаешь, ой-бой! Нам житья не дают!..

— Кто?!

— Джуасбай известный!

Имя Джуасбая навело на аульного такой страх, что бедняга побледнел и пустился с места в карьер, подхлестывая коня плетью. Неожиданно конь споткнулся, и Амиржан полетел кувырком через его голову. В одну сторону свалился потник, в другую — седло. Аульный торопливо подседлал коня, но в спешке так и забыл поднять с земли потник.

В юрте, где остановился грозный Джуасбай, на переднем месте Сарыбала увидел возлежащего на боку большеносого, сероглазого, рыжеватого джигита. Под локтем у него подушки. Сзади, к высокой груде домашних вещей, прислонена пятизарядная винтовка. Когда аульный, поздоровавшись, протянул Джуасбаю руку, тот резким движением головы откинул назад длинные, растрепанные волосы и заорал:

— Где ты пропадал столько времени?! Растяпа! Раздавить тебя, что ли, как клопа?!

— За что же, уважаемый Джуасбай-ау?!

— Ты еще не знаешь, в чем провинился?! Живо выдели мне коня!

— Сейчас, сейчас!

— Немедля подготовь к отправке двадцать пять верблюдов, семьдесят пять канаров и мешков с веревками для них! Даю тебе сроку три дня.

— Ладно.

— Вместе с твоим «ладно» возьму с тебя еще подписку. Подпиши вот эту бумажку и поставь печать.

Амиржан торопливо полез под купи, порылся в нагрудном кармане, шлепнул себя по ляжке, вскочил и растерянно выговорил:

— Сейчас приду, сейчас…

В юрте полно народу, но кроме Джуасбая все молчат, словно воды в рот набрали. А Джуасбай бушует, будто он один представляет здесь всю советскую власть, хотя в его мандате всего-навсего такие слова: «Просим выделить подводу для государства». Как бы повел он себя, если бы его полномочия оказались пошире?

В недавнем прошлом один из отсталых рабочих Спасска, сейчас он предан новой власти до мозга костей. Диктатуру пролетариата он понимает прежде всего как насилие. С его приездом зарезали ягненка, мясо уже закипает в котле. От вкусного кумыса из черного бурдюка и без того горячий Джуасбай уже навеселе. Вскоре подали полную чашу мяса, положив сверху голову ягненка. Активисты во главе с Джуасбаем окружили чашу, а те, кому не нашлось места, остались за дверью, продолжая умильно смотреть на представителей власти.

Прежде чем приступить к еде, Джуасбай поднес к чаше винтовку дулом вниз и проворчал:

— Ешь, черный бог, ешь! Ягненка зарезали не для меня, а для тебя. Если меня уважают, то почему раньше не угощали так?!

Все угоднически рассмеялись. Смех поощрил и еще больше развязал язык словоохотливому Джуасбаю. За стеной юрты слышен голос аульного, который поехал искать печать: он с кем-то договаривается:

— Подвода готова?

— Не знаю, кому только давать. В тот аул приехал секретарь волкома и тоже требует подводу.

— Пусть подождет. Сначала давай отправим Джуасбая.

— Да, когда пароход приближается, лодку выносит на берег.

Возле юрты поднялась суетня. Все заняты тем, чтобы поскорее проводить Джуасбая. В самый зной, вдали, на голубом горизонте, появилось серое облако. Оно двинулось на восток и вскоре превратилось в черную тучу. Пока в юрте ели мясо, тучи заволокли все небо. От грохота грома сотрясалась земля. Поднялся сильный ветер, хлынул ливень. В громе и молниях гроза налетела на аул. Всюду переполох, крики, беготня. Люди стараются укрепить юрты, тушат огни, прикрывают сухие дрова. Две крайние юрты свалило ветром. Взмокшие кошмы бешено шлепают по остовам, кереге дрожат, вот-вот развалятся. Белая юрта держится прочнее других. Ни капли воды не попало внутрь ее даже тогда, когда вместе с ураганным ветром ударил ливень как из ведра.

Кроме Джуасбая все присмирели и шушукаются. Гром гремит, молнии сверкают, а Джуасбай с изумлением восклицает:

— Всего-навсего с палец, а сила какая!

Он полагает, что гроза происходит по воле малюсенького небесного ангела. Чтобы сбить его, Джуасбай поднял ружье и выстрелил вверх. Все в ужасе — разве можно поднять руку на бога?!

А Джуасбаю больше ничего и не нужно. Пусть не попадает его пуля ни в ангела, ни в черта, зато пойдет о нем слух, что он не признает самого всевышнего. «Страшись того, кто не боится бога», — говорят казахи. Если народ будет напуган, то Джуасбай может делать все, что ему вздумается.

Постреливая в ангела, Джуасбай не забывал и о земных заботах. Глаза его неотрывно смотрели на тонкую верблюжью шерсть, висевшую на кереге. Шерсть была приготовлена для купи и сушилась. «У меня нет ни купи, ни шерсти, — подумал Джуасбай. — А у этого толстяка есть и то и другое… Шерсть я должен забрать. Но как?»