Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Капитан Журавлев понял: стоит ему увести эскадрилью за теми, что ушли, эта цепь немедленно перестроится и пойдет к объекту. Если оставить эскадрилью здесь, через минуту ушедшие «юнкерсы» начнут бомбить железнодорожный узел. Они наверняка уже выходят на цель.

Он закричал в микрофон:

— Чуприн, атакуй «гадюк» над целью. Карпенко, Коля́ — за Чуприным. — Мгновение подумал и добавил: — Маркин — тоже!

Теперь он остался один. Один против десятка «гадюк». Он очень тихо, словно боясь, что его могут услышать немцы, позвал Северцева:

— «Скала», «Скала», высылай в девятый квадрат прикрытие… Как поняла, «Скала»?

Северцев ответил сразу же:

— Держись. Вылетаю.

И тогда он сказал самому себе: «Пока буду драться один…»

У него было очень мало шансов. Стоило ему подойти к «гадюкам» с любой стороны, как его сразу встретило бы несколько очередей. Атака сверху тоже не принесла бы успеха: по меньшей мере, десяток турелей поджидало бы его появление, и с ним покончили бы при первом же заходе.

И капитан Журавлев решился на шаг, который со стороны мог показаться безрассудным: сделав петлю, он вывел из нее свою «чайку» в самую середину замкнутой цепи «юнкерсов». Немцы в первую минуту опешили. Внутри их круга «чайка» закладывала один крутой вираж за другим, а они смотрели на нее, и никто из них не делал ни одного выстрела — видно, боялись поразить какую-нибудь свою же машину… А капитан Журавлев на это и рассчитывал. Конечно, он знал, что долго так продолжаться не может. Пройдет минута-другая, и немцы запросто с ним разделаются. Но сейчас эта минута-другая была для него дороже всего на свете. Сейчас он должен был выиграть даже не минуты — секунды. Пускай там Чуприн делает свое дело, а он здесь будет делать свое. И ждать Северцева.

…Но вот немцы, кажется, опомнились. Поняли, наконец, что он здесь остался один, и разгадали его маневр. Разомкнули круг и сразу открыли огонь. Очередь прошила левую плоскость «чайки», она задрожала, точно ей стало больно. И Журавлеву показалось, что ему тоже-стало больно, будто очередь прошила его самого. Он хотел свечой уйти вверх, но увидел, что над ним маячит черное тело «гадюки». Прямо над ним, всего в тридцати метрах. Он пустил в брюхо «гадюки» эрэс и почувствовал, как взрывной волной «чайку» бросило в сторону. А «гадюка» развалилась на части и пошла к земле.

— Вот так, сволочь! — сказал Журавлев.

Он догнал еще один «юнкерс», нажал на гашетку и увидел, как у того из-под капота вырвался сноп огня. В тот же миг такой же сноп вырвался из-под капота его «чайки». Журавлев бросил машину на крыло, отвесно заскользил, но сбить пламя не удалось. Оно ползло к кабине, и капитан уже чувствовал его палящий жар и уже видел языки пламени у своего лица. Он отбросил капот и жадно вдохнул сырой холодный воздух.

Потом он не то услышал чей-то голос, не то сам вслух подумал: «Надо прыгать». «Чайка» могла взорваться в любую секунду, медлить было нельзя. И он уже собрался покинуть машину, но в это самое время увидел пятерку «юнкерсов», плотным строем идущих слева от него. «Наверное, те, — подумал он, — что подожгли мою «чайку». Идут, сволочи, бомбить узел…»

А немцы даже не стреляли. И подвернули поближе, чтобы увидеть, как взорвется горящая машина. Все-таки интересно…

И тогда этот клубок пламени стремительно стал приближаться к «гадюкам», и из огня вырвались длинные трассы, точные, смертельные трассы, от которых, казалось, некуда было уйти. Задымил задний «юнкерс», отвалил в сторону, и тугая полоса черного дыма потянулась к земле. Строй «гадюк» распался, а когда машины снова сошлись вместе, на них из облаков вывалилась пятерка «чаек».

Это пришел Северцев…

— А отец? — спросила я. — Он…

— Он тут же выбросился с парашютом. У него обгорели брови, левая рука, которой он защищал лицо, вздулась, точно пузырь. Когда его привезли на КП, он подошел к комиссару полка и сказал:

— Разрешите взять вашу «чайку». Я уверен, что к вечеру на узел наползет «гадюк», как грязи.

Комиссар полка три дня назад был ранен в ногу, ранение от медиков скрыл, но летать пока не мог. «Чайка» его с залатанными крыльями, с зачехленным мотором стояла свободной.

Взглянув на обгоревшую руку капитана Журавлева, комиссар сказал:

— А чем ты будешь давать газ? Носом? А ну-ка марш в медсанбат!

И все же через пару часов капитан был уже в воздухе…

«Саблезубым тигром» его назвали немцы. Почему они так его назвали, никто не знал. Может быть, потому, что в бою он был невероятно свиреп и никогда не выходил из боя, не срубив хотя бы одного фрица.

Стоило его эскадрильи появиться в воздухе, как сразу же можно было услышать:

— Ахтунг, ахтунг, «саблезубый тигр».

Немцы узнавали его мгновенно, по почерку. И не было случая, чтобы кто-нибудь из них искал с ним встречи. Еще издали, увидев его «чайку», старались уйти от нее подальше, даже если он был в воздухе только в паре со своим ведомым Маркиным, а их втрое больше…

Однажды летом того же тысяча девятьсот сорок второго наши войска рывком форсировали какую-то речку и с ходу ворвались на окраину села, где еще час назад стояли немецкие истребители. Наши танки и пехота ушли дальше, а через тридцать-сорок минут у этого же села остановился полк Северцева.

Летчики собрались было отправиться на отдых, но последовал приказ:

— Немедленно явиться к командиру полка для разбора утреннего боя эскадрильи Мурашова.

Штаб полка разместился в небольшой начальной школе с крохотными классными комбатами и довольно приличным спортзалом. По всей вероятности, в этой же школе до недавнего времени размещался и штаб немцев: на сваленных в кучу партах кто-то нашел изорванную карту района, какую-то ведомость на выдачу летчикам наградных, папку с заявками на бензин и боеприпасы.

Северцев был злой как черт. В утреннем бою эскадрилья Мурашова потеряла два самолета, не сбив ни одного «мессера», с которыми дралась. И хотя «мессеров» было одиннадцать, а «чаек» семь, Северцев бушевал так, словно старший лейтенант Мурашов совершил предательство.

К счастью, летчики обеих сбитых «чаек» остались живы. Они — один с перевязанной шеей, второй с забинтованной рукой — стояли рядом у стены, прислонясь к ней спинами, и молча глядели в пол. Мурашов курил одну папиросу за другой и беспрестанно поглаживал наголо бритую голову.

— Если мы будем драться так, как дерутся вот эти асы, — Северцев кивком головы указал на стоявших у стены спортзала летчиков, — черта лысого мы выиграем войну! Черта лысого, старший лейтенант Мурашов. До вас доходит смысл моих слов?

Кто-то негромко сказал Мурашову:

— Прикрой лысину, Ваня, не раздражай командира…

— Что? — крикнул Северцев. — Кому тут смешно? Кто из вас видел, как дрался младший лейтенант Карпухин? Фриц выходит из иммельмана, а Карпухин подставляет ему брюхо. Вы что, Карпухин, думали, что немец погладит вас по брюху? Так? Благодарите судьбу за то, что этот фриц — сопляк. Попробовали бы вы сделать такое па перед Журавлевым! Знаете, что от вас осталось бы? Знаете или нет, я спрашиваю?