Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

— Инга, встречай гостей!

Она открывала дверь своей комнаты и, взглянув на него, спрашивала:

— А где же гости?

Он смеялся:

— А меня ты не видишь? Или я для тебя — пустое место?

Она подходила к нему, ладонями проводила по его лицу и говорила, глядя ему в глаза:

— Ты для меня не гость, Алеша. Ты и прежде не был для меня гостем, а сейчас…

— Что — сейчас?

— Не лукавь. Ты все знаешь…

— Не все, Инга.

— Чего ж ты не знаешь?

Алеша садился у окна и долго смотрел на бьющиеся об уличный фонарь снежинки, на тонкие полосы незлой поземки, наметающей маленькие сугробики. И говорил:

— Мне всегда кажется, что здесь какая-то игрушечная зима. Хотя бы раз по-настоящему завыла метель. Чтоб ни зги не видно, чтобы как в песне, помнишь: «Вьюга смешала землю с небом, черное небо — с белым снегом…» Не знаю, как тебе, а мне это нужно.

— Для чего?

— Для того, чтобы снова посмотреть в прошлое…

— В прошлое?

Он хотел увидеть Клима Луганова. Там, в зимней тундре, в ледовых разведках… Ветер уносит льдину, а на ней — рыбаки. «И у каждого из них — свой Алешка…»

— В какое прошлое? — спрашивала Инга. — В наше?

Теперь она смотрела на Романа. А он смотрел на нее. Опять? Опять начнет собираться в Кедровую падь? Вот этого он и не учел. Он не хотел, чтобы Инга навсегда забыла о том, что осталось позади, но она должна понять: если начинать жизнь сначала, то только без груза прошлого. Пусть оно всегда будет рядом, пусть Роман и Ольга всегда сидят за их столом, но не надо ни горечи, ни скрытых тяжелых взглядов.

— Нас двое, Алеша, — говорила Инга.

— Да.

— Мы двое — и наша память. Но она не станет нас упрекать. Потому что жизнь — не одно лишь прошлое. Теперь ты понимаешь все?

Она смотрела на него так, словно перед ней был упрямый ребенок.

Алеша говорил:

— Не смотри на меня так. Ты ведь все понимаешь…

Да, она все понимала. Она просто хотела обмануть и себя, и его. Совсем немножко. Но Алеша отвергал даже этот маленький обман. Он требовал абсолютной ясности. Они были привязаны друг к другу очень прочно, и эта привязанность росла с каждым днем. Теперь им не просто казалось, они были уверены, что не могут обойтись друг без друга. Но хватит ли им только этого? Может быть, привязанность, — родившаяся еще в тот день, когда они оба так неожиданно осиротели, это только чувство жалости друг к другу, только желание помочь друг другу справиться с бедой? И не случится ли так, что пройдет несколько лет, их горе совсем растворится во времени и они вдруг почувствуют, как нити, связывающие их, рвутся и души их обволакивает пустота.

«Она не смогла бы пережить еще одно потрясение», — думал Алеша. Думал о ней, а не о себе. Потому что в своих чувствах он был уверен…

Однажды зима все-таки прорвалась сквозь невидимые преграды южных меридианов. И как-то сразу дохнуло далеким Севером, небо над застывшей рекой стало похожим на небо зимней тундры, и вьюга завыла так же, как воет у берегов студеного моря.

К полуночи ветер совсем озверел. Снежные залпы бились в глухую стену дома, и казалось, что огромное здание дрожит от страха. Косые, плотные струи снега мчались у окна с такой быстротой, точно мимо неслись табуны диких коней, неслись в неведомое, слепые от ярости, ржали, дробно стучали копытами и в каком-то неистовстве размахивали белыми гривами. Эти белые спутанные гривы хлестали плафоны фонарей, метались по крышам, больно секли лица людей, спешащих укрыться в подъездах. А сверху, с низко нависших над землей туч, сыпала дробь ледяной крупы, насквозь прошивая наметенные у заборов сугробы.

Инга не спала. Сидела, укутавшись в плед, на диване, рассеянно глядя на огонек ночника и прислушиваясь к вою пурги. Что-то полузабытое и близкое в одно и то же время было в этой ураганной ночи, а Инга испытывала такое чувство, будто все, что происходит за окном, — это нереально, это просто след ее памяти, выхватившей из прошлого кусочек ее жизни. Когда-то она вот так же сидела, укутавшись в плед, и слушала, как неистовствует непогода, цепенея не то от страха, не то от предчувствия чего-то недоброго… Да, это было под Новый год. Она ожидала тогда Романа.

Как ни странно, но при этом воспоминании она не испытала той острой боли, какую испытывала прежде, когда начинала думать о Романе. Просто легкая грусть, будто она сквозь плотный туман заглянула в детство, которого ей жаль, но к которому не бывает возврата. Ушло оно — красивое, яркое, неповторимое — и она смирилась с мыслью, что ушло оно навсегда.

И вдруг она услышала голос Алеши:

— К тебе можно?

Инга как-то машинально взглянула на часы. Шел третий час ночи. Никогда еще Алеша не приходил к ней так поздно. Наверное, буря и ему не дает спать.

— Конечно, входи! — сказала она.

Он сел рядом с ней, раскурил трубку и только потом сказал:

— Слышишь? Буря! Настоящая… Наша. А ты почему не спишь?

— Грешно в такую бурю спать. Надо слушать.

— Правильно. Но я подумал: все это надо слушать вдвоем. Вот и пришел. Хочешь, будем молчать? И каждый о своем думать. Хочешь?

— Хорошо.

— Нет, давай не так. Ты начинай думать обо мне, а я о тебе. И больше ни о чем. Согласна?

— Согласна.

— Только тихо. Чтобы кроме воя пурги — ни звука. Все молча.

— Все молча.

— А как она воет. Песня… Ты это чувствуешь, Инга? Песня тундры. Видишь, как сквозь тугой колючий ветер, оседая на задние лапы, пробивается к чумам стая голодных волков. Буря сбивает их с ног, валит в сугробы, но вожак, матерый, израненный в битвах волк, продолжает ползти на брюхе. Его манят человеческое тепло и волшебный запах оленьего пота. И за ним полает вся стая. Изредка замирает, потом поднимает морды кверху и начинает выть. Это тоже песня тундры. Песня тоски, голода и одиночества. Волков в стае много, но каждый из них одинок. И каждый поет только свою песню… А ветер становится все свирепее, тучи летят все быстрее, и снежные смерчи крутят в кромешной тьме тысячи тонн заледенелого снега… Ты видишь все это, Инга?

— Вижу. И нас с тобой вижу… Мы с тобой тоже часто бывали одиноки. Тебе ведь часто бывало холодно?

— Всегда, когда ты от меня уходила.

Инга не узнавала себя: она сама, сама начала разговор, которого так боялась.

Она сняла с себя край пледа и второй его половиной укутала плечи Алеши. Он положил трубку на ночной столик и придвинулся поближе к Инге, придвинулся, может быть, просто так, чтобы удобнее было сидеть, но когда ощутил ее обнаженное плечо, ощутил близость всего ее тела, от которого на него пахнуло необыкновенным теплом, он замер, весь как-то сжался. Так же напряженно сидела и Инга, закрыв глаза, положив на колени руки и до боли сцепив пальцы. У нее все меньше оставалось сил противиться вдруг поднявшемуся из глубин ее существа горячему чувству, которое словно подхватило ее и теперь несло невесть куда.