Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Вон под крылом самолета мелькнули вербы, по пояс погруженные в воду. Свисшие ветви мокнут в реке, а тени дрожат, как легкая рябь, поднятая порывом ветра… Инга и раньше видела такие же погруженные в воду вербы, но раньше они вызывали в ней чувство грусти. Какая-то неизбывная печаль, казалось ей, таилась в опущенных ветвях, день и ночь зябнущих в холодной реке. Печаль и вечная, безысходная тоска. Глядя на них, она и сама сжималась словно от холода, точно это не ветви, а ее голые руки безвольно упали в воду и у нее нет сил поднять их. Сейчас она думала совсем не так. Это их Обычная жизнь, удали от них реку, и они зачахнут, умрут от жажды, как человек умирает в безводной пустыне. И вовсе не печаль и тоску испытывают они, а трепетную радость бытия. Плещутся и плещутся их ветви-руки в прохладной воде, пьют и пьют их корни чистую влагу, дающую им жизнь…

Потом Инга увидела на реке караван барж, идущих вниз, к взморью. Работяга-буксир, наверное, старался изо всех сил, но сверху все равно казалось, что караван стоит на месте. Мимо него промчалась «ракета», проплыл огромный пассажирский теплоход, а вслед за ним, обгоняя баржи, прополз танкер. По реке туда-сюда сновали катера, вспенивали воду глиссеры, скользили под парусами яхты, неуклюже покачивались на волнах насквозь просмоленные рыбачьи байды. Могучая река, как всегда, жила большой напряженной жизнью, в этом не было ничего удивительного и ничего необыкновенного, только раньше, видя эту картину, Инга мало обращала на нее внимания, потому что действительно не видела ничего удивительного и необыкновенного. Сейчас же она смотрела на все это так, словно видела впервые, словно вот только теперь по-настоящему начинала понимать, что именно в этом вечном движении и заключена сущность жизни. Жизни всех, и ее, Инги Весниной, в частности…

Сергей сказал:

— Посмотрите, Инга Павловна!

Слева от них и чуть пониже летел длинный клин диких гусей. Вожак тревожно оглядывался на машину, но, видимо, не подавал никаких команд, и клин не рассыпался, только становился плотнее, короче, точно птицы, почуяв опасность, теснее прижались друг к другу, готовясь к обороне. Потом вожак все-таки подал какой-то знак, клин дрогнул, правое крыло его потянулось в сторону и через минуту подстроилось к последнему на левом фланге гусю.

— Здорово, черт возьми! — восхищенно воскликнул Сергей. — Вы видели, как они перестроились? Только сейчас был клин — и уже пеленг! Вот это организация!

— И все-таки им нелегко, — сказала Инга. — Они смертельно устали. Видите, как они тяжело машут крыльями? Это ведь, наверное, перелетные?

— Похоже. Тянут с севера.

Гуси отстали, их давно уже не было видно, а Инга никак не могла избавиться от чувства жалости к уставшим птицам, которым предстоял долгий и трудный путь. И сама удивлялась своему чувству, потому что оно было уж слишком острым и не совсем понятным. Да ведь она сегодня все воспринимала слишком остро и необычно.

Неожиданно Сергей Журавлев сказал:

— Все-таки вы знатно провели хромулю! Дали ей пинка под зад — и будь здоров!

Инга улыбнулась:

— С ней только так и надо!

Она никогда не слышала, чтобы летчики говорили — «смерть». Они называли ее только хромулей.

— А если бы она оказалась сильнее? — спросил Сергей. — Говорят, вы очень рисковали… Ведь Анна Круглова была почти безнадежной.

— Почти, — рассеянно заметила Инга. — Почти, но не окончательно… А теперь она будет жить…

«Будет жить! — мысленно повторила она. — Аннушка будет жить…»

И вдруг как-то сразу все стало на свое место. Вот, оказывается, откуда необычность и острота ее чувств. То сильное и светлое, что вошло в нее вмиг, когда Анна Круглова открыла глаза, продолжало жить, оно стало теперь неотъемлемой частью ее души, ее мыслей и ощущений. Инга как бы вобрала в себя и жизнь Аннушки, человека, которого все любили, который, наверное, смотрел на мир так, как смотрит на него сейчас сама Инга. Это Аннушка подумала о том, что вербы не знают печали, это она прониклась таким горячим участием к усталым птицам.

«Какими же крепкими нитями надо быть связанным с жизнью, — думала Инга, — чтобы самому стать неумирающей частичкой ее! И кто же, в конце концов, теперь я сама: Инга Веснина, потерявшая со смертью Романа веру в жизнь, или Анна Круглова, неистребимо любящая жизнь? Я есть я, — сказала она. — Но я неотделима от тех, кто рядом со мной. Неотделима от их страстей, болей и радостей. В этом и есть человеческое счастье…

— Вы чему-то улыбаетесь? — спросил Сергей.

Инга кивнула:

— Птицы долетят до своих гнездовий, Сережа. Долетят, как бы им не было трудно…

Прежде чем отправиться домой, Инга зашла в штурманскую комнату отряда тяжелых кораблей. Там, если он не в рейсе, должен быть Алеша.

У летчиков была и своя — пилотская — комната, но все свободное время они почему-то проводили в штурманской. Здесь делились новостями, рассказывали о встречах с друзьями, здесь вели веселый треп, без которого жизнь наверняка многое потеряла бы.

В штурманской Инга увидела пилотов, сидящих за столом тесной кучкой. Над ними повисло такое густое облако дыма, что казалось, будто сверху вот-вот хлынет дождь. И ни одного распахнутого окна, ни одной даже просто открытой форточки.

— Не иначе, вы решили погибнуть в дыму и пламени, как настоящие герои баррикад? — сказала Инга.

Никто, казалось, не обратил на нее никакого внимания. Никто даже не обернулся в ее сторону. Но она сразу же услышала, как штурман Костя Череднин громко спросил у пилота Сергуладзе:

— А Веснина что? Молчит?

Сергуладзе привычным жестом провел двумя пальцами по черным усикам, мгновение помедлил, потом горячо воскликнул:

— Какой черт молчит? Ты не знаешь Ингу Веснину, да? Она мне говорит: «Слушай, генацвали, зачем ты завел такой разговор? Зачем растравляешь мое женское сердце? Я полюбила тебя с первого взгляда — глаза твои черные полюбила, усы твои полюбила, нос твой, похожий на гору Казбек, тоже полюбила. Ты, говорит, Сергуладзе, красивый, как витязь в тигровой шкуре, можно, скажи, не полюбить тебя?» Я отвечаю: «Конечно, нельзя, но если хочешь за меня замуж — иди в мой экипаж стюардессой. Чтобы куда я, туда и ты. Чтобы, говорю, мои глаза день и ночь тебя видели. Не увижу тебя — зарежу как барашку на шашлык, потому что я ревнивый человек, горячий человек…»

— А она что? — спросил второй пилот корабля, маленький, худенький, с большими девичьими глазами парень лет двадцати двух. — Она сказала «да»?

Инга молчала. Она, конечно, была уверена, что до ее прихода здесь говорили совсем о другом, что и штурман Череднин, и Сергуладзе, и все, кто здесь есть, переключились на нее в тот самый момент, когда она вошла в комнату, переключились мгновенно — этот их излюбленный прием она давно знала и сейчас, еле удерживаясь, чтобы не расхохотаться, тихонько стояла у дверей, ожидая, что будет дальше.