Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Телефонный звонок показался мне настолько резким и громким, что я вздрогнула. Я схватила трубку и сразу же услышала голос Владлена Сергеевича:

— Доктор Веснина? Инга Павловна? Знаете, у меня все-таки здорово развита интуиция! Я все время думал о том, что вы, как и я, в ожидании погоды в одиночестве коротаете время. Может быть, мы как-нибудь сумеем перебраться друг к другу?..

— Я позвонила вам по очень важному делу, Владлен Сергеевич, — прервала я Люпина. — Сейчас мне нужно делать операцию, и я хочу попросить у вас совета. Он мне крайне необходим.

— Вы будете делать операцию?! — воскликнул Люпин. — Я не ослышался?

— Я понимаю. Но это исключительный случай.

Я подробно рассказала ему о несчастье, происшедшем с Анной Кругловой, и добавила:

— Оперировать ее надо обязательно. И немедленно. Иначе…

— Она не приходит в сознание?

— Нет.

— И давление шестьдесят на двадцать?

— Да.

— И брюшная стенка в дыхании не участвует?

— Нет.

— Случилось это час назад?

— Примерно.

Люпин долго молчал. Так долго, что мне даже показалось, будто он положил трубку. Я крикнула:

— Владлен Сергеевич!

И тогда он ответил. Ответил голосом, в искренности которого можно было не сомневаться:

— Инга Павловна! Я должен, я обязан остеречь вас от ошибки. Эта ошибка будет стоить вам слишком дорого… Вы меня слушаете, Инга Павловна?

— Да, я вас слушаю.

— Неужели вы не понимаете, что пострадавшая обречена? Неужели не понимаете, что в данном случае ваше хирургическое вмешательство уже дать ничего не может?

— Но ведь есть хоть какой-то шанс? Хоть один из тысячи?

— Не слишком ли мало для такого риска?! — сказал Люпин. — Поверьте, если больной умирает на операционном столе, в его смерти винят только хирурга. А вы к тому же и не хирург. Вас будут судить. В лучшем случае вас будут судить судом совести всех тех, кому больной был близок. Сможете ли вы это перенести? Нет, Инга Павловна, вы не должны, не должны…

Я как-то машинально отвела трубку и опустила ее на колени. Словно с того света до меня доносился голос Люпина: «Инга Павловна! Доктор Веснина!..» Однако я молчала. Мне больше не о чем было с ним говорить. Он поставил все точки над «и», он как бы вынес приговор не только Анне Кругловой, но и мне самой. Может быть, он все-таки прав?..

В приемную вошел седой старик, тот самый старик, который не хотел уходить от Аннушки. Он остановился у порога, снял шапку и поклонился почти до самого пола:

— Богом прошу, доктор… дочка это моя, Аннушка-то… Спасите ее, христа ради…

И опять низко поклонился.

Я подошла к нему и долго смотрела в его старые, выцветшие от времени глаза. Как мне хотелось сейчас ткнуться головой в грудь этого человека и, не сдерживаясь, расплакаться. Но я не могла этого сделать, не имела права лишать его даже маленькой искры надежды. Теперь я уже твердо решила, что буду оперировать Аннушку.

Мое предположение, что у Аннушки произошел разрыв селезенки, подтвердилось. Я удалила ее без особого труда, но все осложнялось тем, что вся брюшная полость была сплошь залита кровью. Одну за другой медсестра меняла салфетки, а они все так же быстро пропитывались кровью, и казалось, что этому никогда не будет конца. Тамара Алексеевна смотрела на маня испуганными, растерянными глазами, как бы спрашивая: «Что же это такое?» А я и сама была напугана не меньше ее и, хотя продолжала делать все, что было нужно, чувствовала, как силы покидают меня с каждой секундой.

Медсестра вдруг сказала:

— Кровь в системе заканчивается.

Крови было всего две ампулы, около пятисот граммов, но все же я не думала, что она закончится так быстро.

…Так быстро. Я взглянула на Тамару Алексеевну и увидела, как она отвела глаза в сторону, словно боясь, что я прочитаю в них ее мысли. А она, конечно, думала в эту минуту о том же, о чем думала и я: если мы в нужном количестве не восполним потерю крови, то о спасении Аннушки нечего и мечтать.

Вот так мы и стояли с ней, подавленные, растерянные, обе готовые отдать свою кровь до последней капли и ясно отдающие себе отчет в том, что сейчас это невозможно, так как мы и понятия не имели о группе крови больной.

Медсестра сказала:

— Надо готовить аутокровь.

Она сказала это очень тихо, словно про себя, но мы с Тамарой Алексеевной вздохнули с облегчением: конечно же, аутокровь! Кровь самой Аннушки, отжатая из набухших салфеток и отфильтрованная… Почему мы сами не подумали об этом!

За окном хлестал дождь. Косые струи бились в стекла, дробно стучали и потоками стекали на землю. Если бы не этот шум дождя и ветра, я, наверное, подумала бы, что вокруг меня нет никакой жизни: в больнице стояла такая глубокая тишина, точно здесь давным-давно все умерли. Ни шороха, ни звука, ни голоса.

А я-то знала, что там, за дверью операционной — в коридоре, в палатах, в приемной, — люди замерли в тревожном ожидании, и все их мысли — у этого операционного стола. Мне даже казалось, что стоит только напрячь слух, и я уловлю едва слышимое дыхание этих людей.

Операцию мы закончили около двух часов ночи. Аннушку повезли в отдельную палату, а я зашла в кабинет главврача, чтобы выкурить сигарету. Села в кресло и, прежде чем закурить, на минуту закрыла глаза. И сразу все куда-то поплыло, поплыло или я сама куда-то поплыла, закружилась в каком-то водовороте. Ко мне склонился Алеша, коснулся лбом моего виска, улыбнулся: «Выше голову, Инга! Все будет хорошо. Слышишь?»

Я покачала головой: «Не надо, Алеша. Мне очень страшно, и у меня совсем нет сил бороться с этим страхом».

Потом в комнату вошел Люпин. Остановился напротив и жестко сказал: «Я ведь предупреждал, Инга Павловна… А теперь…»

— Идите вы к черту, Люпин! — прошептала я. — Не хочу вас видеть!

И сама вздрогнула от своего шепота. Вскочила и побежала к Аннушке, стараясь не смотреть на людей, которые стояли в коридоре.

Тамара Алексеевна что-то писала в истории болезни. Когда я вошла, она сказала:

— АД не поднимается. Пульс все тот же. Она не выходит из шока… Страшная сердечная слабость…

— Глюкозу со строфантином, — приказала я. — Камфору, кордиамин, адреналин»..

— Кислород? — спросила медсестра.

— Да.

А сердце билось все слабее и слабее. Порой мне казалось, что Аннушка уже не дышит. Тогда я всматривалась в ее лицо, в ее плотно закрытые глаза и старалась представить, как эти глаза медленно открываются и в них появляется жизнь. Она, наверное, очень любила ее, эту жизнь, потому что любила людей и люди платили ей тем же. «Ну, — просила я Аннушку, — взгляни же на меня, слышишь, взгляни, я отдам все, лишь бы увидеть в твоих глазах хотя бы тень улыбки…»

Но Аннушка продолжала лежать с закрытыми глазами, черты лица ее как бы помягчели, словно она уже отрешилась от земных скорбей и сделала первый шаг туда, где никто никогда не чувствовал ни боли, ни страданий.