Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Мне приходилось видеть такие умиротворенные лица у людей, только-только расставшихся с жизнью. И я всегда думала о великой тайне того мгновения, которое подводит последнюю черту. Чувствует ли что-нибудь человек именно в это мгновение? И почему его лицо обычно не искажается ни судорогой боли, ни отчаянием, почему в миг смерти в глазах человека застывает не протест против судьбы, а нечто такое, чего не выразишь словами: то ли покорность этой судьбе, то ли бессознательное желание утешить близких, показать, что ты уходишь без терзающих мук и потому не надо слез, у каждого — свой час, и встретить его надо спокойно и просто.

Однако сейчас, глядя в меняющееся лицо Аннушки, я чувствовала, как во мне поднимается бессильный гнев против того, что здесь происходит. Почему Аннушка должна умереть? В силу какой такой логики с ней произошел этот нелепый случай, который вырывает ее из жизни? Ну если бы это война, если бы пуля, осколок снаряда, разорвавшаяся рядом граната — тогда что сделаешь? Если бы это тихо подкравшаяся старость — куда от нее уйдешь? А тут — нелепость!

Я не хотела, боялась признаться даже себе, что умиротворенность, ложащаяся на ее лицо, приводит меня в исступление. «Ты кричи, Аннушка! — мысленно просила я. — Ты протестуй, цепляйся за жизнь, ведь если она уйдет, то навсегда… Слышишь, Аннушка! Почему ты так покорна?»

— Еще адреналин, — сказала я Тамаре Алексеевне. — И кордиамин! Вы меня слышите? — Тамара Алексеевна испуганно посмотрела на меня и бросилась к столику за шприцем.

Медсестра спросила:

— Кислород продолжать?

— Да!

Я подошла к окну и опустилась на скамеечку, глядя в темноту больничного двора. Все чувства мои стали как бы чужими, словно во мне жил сейчас еще какой-то человек, которого я совсем не знала. Этот человек не способен был ни думать, ни что-либо ощущать, ни чувствовать. Может быть, он тоже был почти мертв, как Аннушка?

За окном забрезжил рассвет, и я увидела Сергея Журавлева. Он стоял, прислонившись спиной к дереву, и по его реглану стекали потоки воды. Наверное, он стоял там уже очень давно, возможно, с той самой минуты, как я вошла в операционную. В бледном, мглистом рассвете лицо Сергея казалось таким же мертвенно-бледным. Я хотела кивнуть ему, но тут же о нем забыла…

Ко мне подошла Тамара Алексеевна, что-то сказала, но я не поняла, о чем она говорит. Она повторила:

— Вам не в чем будет себя винить, если…

— Спасибо, — ответила я.

Разве дело в том, буду я себя винить или нет? Уйдет из жизни человек — вот в чем главное. Совсем уйдет. Мы можем в чем-то себя обвинять, в чем-то оправдывать, нас могут обвинять или оправдывать другие, нас могут любить или ненавидеть. Мы — будем, а Аннушка… Аннушки не будет. Никогда.

Может ли человеческий разум постигнуть, что такое — «не будет», «никогда»? Может ли привыкнуть к этому? Казалось, я должна была привыкнуть — «никогда» и «не будет» эти слова тесно связаны с гибелью Романа. Его ведь, никогда не будет.

И все же привыкнуть к этому я не могу…

Я снова вернулась к Аннушке, взяла ее руку и стала прослушивать пульс. Он то совсем исчезал, то едва слышно отдавался в кончиках моих пальцев, снова потом надолго замирая. Я сильнее сдавливала ее запястье, легонько встряхивала руку, но пульса не было, и тогда мне начинало казаться, что пульса нет и у меня самой. А когда опять ощущала легкий толчок, все во мне вздрагивало, будто кровь прорывала какие-то невидимые преграды и спешила оживить уже почти совсем остановившееся сердце.

И вдруг я подумала, что мне еще раз надо позвонить Люпину, Может быть, он все-таки подскажет, что я могу еще сделать. У него ведь и опыта куда больше, да и рассуждать он может спокойно и трезво.

Я вышла из операционной. Вышла и спиной прислонилась к двери. Они все — и старик, и седая женщина, и мальчишка, и еще не меньше десяти человек — стояли вдоль стен по обеим сторонам коридора. Стояли так, будто ожидали приговора.

В первое мгновение никто на меня не взглянул. Я, конечно, понимала: они боятся увидеть в моих глазах ответ на свой немой вопрос. Я также знала, стоит мне сказать что-нибудь такое, что может зародить в их душах хотя бы слабую надежду, и все они тотчас уверуют в благополучный исход, маленькую искру надежды раздуют в костер, возле которого растают их сомнения. Но я не могла позволить себе этого. Оттолкнувшись от двери, я медленно пошла по коридору. Шла словно сквозь строй. Первой стояла та маленькая женщина в длиннющем халате, которая говорила: «Ученый человек на то и ученый, чтоб все уметь…» Когда я проходила мимо нее, она еще ниже опустила голову и совсем спрятала глаза. За ней стоял старик, отец Аннушки. Я остановилась около него, и он поднял на меня глаза. Но ничего не спросил. Он ждал, а я продолжала молчать, и тогда по его старым, морщинистым щекам медленно поползли скупые слезы…

— Зачем вы? — прошептала я. — Аннушка ведь еще жива…

И вдруг подумала: «А может, уже не жива?»

Стало страшно. Забыв, куда и зачем шла, я резко повернулась и почти побежала к Аннушке. Какая-то сила толкала меня в спину, я спотыкалась и, наверное, со стороны выглядела очень смешно. Но, конечно, никто и не думал смеяться. Все, кто стоял в коридоре, смотрели на меня с вновь вспыхнувшей надеждой. Они, видимо, решили, что я вспомнила что-то очень важное и теперь тороплюсь сделать то, чего еще не сделала, и это может спасти Аннушку.

В палате, взглянув на Тамару Алексеевну и медсестру, я сразу поняла, что ничего страшного не случилось. Аннушка по-прежнему лежала с закрытыми глазами, а Тамара Алексеевна и медсестра, словно оцепенев, сидели по обе стороны ее кровати. Я тоже присела рядом с Аннушкой и взяла ее руку. Потом попросила Тамару Алексеевну:

— Давайте еще кордиамин и адреналин. Побыстрее.

Мне показалось, будто Тамара Алексеевна слишком уж долго возится. А меня вдруг охватила какая-то лихорадочная потребность действовать, и хотя я понимала, что ничего особенного предпринять не могу, все же не могла заставить себя просто сидеть и ждать исхода. Я отобрала у Тамары Алексеевны шприц и сама сделала Аннушке сперва один укол, затем другой, выслушала сердце через стетоскоп, снова сосчитала пульс… Может быть, я излишне суетилась, но от этого мне становилось легче — я будто ослабляла до предела накрученную в себе пружину.

Прошел еще час или два, или три. Тамара Алексеевна, свернувшись калачиком на кушетке и положив под щеку кулачок, то ли спала, то ли дремала. Медсестра по-прежнему сидела у кровати Аннушки, не спуская глаз с ее лица… А меня опять охватило отчаяние. Не то отчаяние, когда хочется кричать и выть от своего бессилия, а какое-то тихое, опустошающее, удушливое, словно ты погружаешься в омут и у тебя уже нет желания сделать хотя бы одно движение, чтобы вырваться из него… Нет желания потому, что ты знаешь: все уже кончено, судьба твоя решена…