Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Теперь на улице было уже совсем светло, и, когда я выглянула в окно, в глаза мне бросилась унылая фигура Сергея, все так же стоявшего под деревом, прислонившись спиной к мокрому стволу. Сергей поднял руку, из стороны в сторону помахал ладонью и что-то сказал. Наверное, спросил, как у нас дела. Я отрицательно качнула головой: ничего хорошего. Тогда он сжал ладонь в кулак и едва заметно улыбнулся: держись, мол…

Я села на скамейку и закрыла глаза. Мне вдруг показалось, будто за окном снова стало совсем темно. «Почему опять потемнело? — подумала я. — Разве уже вечер?»

Сергей шагнул ко мне и что-то проговорил через стекло. Я не расслышала его слов и переспросила:

— Что, Сережа?

— Нельзя отчаиваться, — сказал Сергей. — Надо держаться.

— А я больше не могу, — ответила я. — У меня нет больше сил.

— Ерунда, — сказал он. — Если надо — значит, надо!

У него был жесткий голос, совсем не такой, как всегда. Да и сам он сейчас казался мне совсем не таким, каким я привыкла его видеть. Что-то резко в нем изменилось. Я даже подумала, что он стал намного старше и суровее. Может, это не он, а его отец?…

— Не могу я больше, Сережа, — повторила я. — Люпин, наверное, был прав…

Он недобро усмехнулся.

Медсестра сдавленно вскрикнула:

— Инга Павловна!..

Мы с Тамарой Алексеевной бросились к кровати и первое, что увидели, — это полураскрытые глаза Аннушки, усталые, измученные болью, но — живые глаза. Я опустилась на колени перед кроватью и взяла Аннушку за руку, стараясь побыстрее нащупать пульс. Он был еще очень слабым, но уже не таким, как прежде, он был уже живым, неровные его толчки отдавались в кончиках моих пальцев так, словно я ощущала легкую дрожь сердца Аннушки!

— Аннушка! — позвала я ее. — Аннушка!

Мне показалось, что она опять хочет закрыть глаза, и я испугалась. А вдруг она снова погрузится в долгое беспамятство, вдруг снова перестанет чувствовать, что к ней возвращается жизнь?! Сейчас ей это очень нужно, она обязана помочь нам своим желанием уцепиться за ту, пока еще непрочную ниточку, которая не должна оборваться.

Не выпуская ее руки, я снова позвала:

— Аннушка!

Теперь она посмотрела на меня. Посмотрела так, словно хотела спросить: «Я буду жить?»

— Все уже осталось позади, Аннушка, — сказала я. — Позади, понимаешь? Тебе будет немножко больно, но это пройдет. Пройдет очень скоро, ты не думай… Там тебя ожидают твои. Отец, мать, сынишка, друзья. Ты скоро их всех увидишь. Они ждут не дождутся, когда мы разрешим им с тобой повидаться… Ты меня слышишь, Аннушка?

Я говорила и говорила, даже не думая, о чем говорю, а сама не отрываясь смотрела на Аннушку и, видя, как все осмысленнее становится ее взгляд, как постепенно сходит с ее лица меловая бледность, я понимала, что наступил перелом. «Аннушка будет жить! — кричало во мне все. — Будет жить, будет, будет жить!..»

А потом я вдруг почувствовала, что теперь-то у меня действительно совсем не осталось сил. Голова начала кружиться, в глазах все чаще темнело, и мне пришлось уйти к себе, чтобы отдохнуть.

В коридоре никого не было. Наверное, Тамара Алексеевна отправила больных в палаты, а близких Аннушки определила в приемной. Правду сказать, я была рада этому. Мне не хотелось сейчас ни с кем ни встречаться, ни о чем-либо говорить.

Я вышла из больницы, и ко мне сразу же подошел Сергей Журавлев. Он прикрыл меня своим регланом и крепко взял под руку. Он уже знал, что Аннушка пришла в себя. «Не дай бог, — думала я, — если он начнет сейчас меня поздравлять, говорить, что мы выиграли битву за жизнь».

Однако Сергей сказал:

— У меня есть несколько глотков чистенького, точно слеза, спиртику. Внутреннее, как говорят врачи. Сделаем, Инга Павловна?

— Сделаем, Сережа.

— А потом — спать.

— Да. Потом — спать. Вы ведь тоже не спали?

Он провел меня в мою комнату, усадил, словно больную, на кровать и сказал:

— Прошу не принимать горизонтального положения до моего прихода. Я через три секунды.

Но когда он вернулся, я уже спала.

Не знаю, сколько времени я проспала и сколько могла еще спать, если бы меня не разбудил приглушенный и, как мне показалось, крайне обозленный голос Сергея:

— Я вам сказал, что она спит. Вы понимаете русский язык? Даже если разразится всемирный потоп, я не стану ее будить.

Я вскочила, думая, что это Тамара Алексеевна прислала за мной. И все во мне опять напряглось, тревога снова охватила меня с такой же силой, и я, еще как следует не раскрыв глаза, начала надевать резиновые сапоги.

Поняв, видимо, что со мной происходит, Сергей прикрыл трубку ладонью и сказал:

— Там все в порядке. Я уже три раза ходил туда. А это — Люпин. Будете говорить с ним?

Я поморщилась. Тогда Сергей сказал Люпину:

— Мы позвоним вам попозже… Кто это мы? Инга Павловна и летчик Журавлев… Что? — Сергей взглянул на меня и засмеялся: — Он говорит: «Какого черта летчики всегда суются не в свое дело?» Что ему ответить?

— Что хотите.

— Алло! Советую вам не связываться с летчиками… Как поняли? Прием… Поняли? Хорошо. Конец связи…

Больше мне спать не хотелось.

Окончательно убедившись, что жизнь Анны Кругловой теперь в безопасности, Инга вылетела с Сергеем Журавлевым домой.

Дождь прекратился уже двое суток назад, но аэродром так размок, что Сергею с большим трудом удалось поднять машину в воздух. В какой-то момент Инге даже показалось, что летчик хочет прекратить взлет и снова зарулить на стоянку. Она не удержалась, крикнула:

— Взлетим, Сережа, не бойтесь!

— Не бояться? — спросил Сергей. — Ладно, не буду. Какие еще последуют указания?

Инга засмеялась:

— Никаких. Я забыла, что вы потомок «саблезубого тигра».

— Зря, — сказал Сергей. — Этого забывать не надо…

Над ними было чистое небо, а внизу — сплошь покрытая багрянцем земля. Багрянцем отливали до сих пор не сбросившие листьев деревья, нераспаханные после косовицы поля, высокие стога соломы и заросшие кустарниками буераки. А среди этого моря золота — длинные и широкие реки чистой зелени озимых, окаймленные берегами дорог и лесополос.

Глубоким покоем веяло от застывшей в осеннем полусне земли, и Инга чувствовала, как такой же глубокий покой охватывает все ее существо. Для нее это было как бы вновь обретенное чувство, и она отдавалась ему целиком, не оглядываясь назад, в свое прошлое. Она будто растворялась в новизне своих ощущений и, не зная, чем объяснить все то, что с ней происходит, глазами удивленного ребенка, познающего жизнь, смотрела и смотрела на землю, и с губ ее не сходила улыбка. Она обращала внимание на каждую бросающуюся в глаза деталь и все, что видела, запечатлевала в своей памяти.