Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Нет-нет, Джилья не такая дура, чтобы по пустякам ссориться с синьорой Цокки. И ей ничего не стоит подстроиться под нее, тем более что Джилья хорошо знает, чего синьоре Цокки сейчас нужно. Ей нужно унизить Аннину, а заодно показать свою власть и Маре, и Джилье. Так уж человек устроен: добился хоть какой-то власти, значит, надо ее показать…

— Так и быть, пойду в услужение к Аннине, — говорит тетушка Джилья. — Но с одним условием: когда к ней будут приходить командиры в орденах, чтобы она меня знакомила с ними. Я хочу танцевать с этими командирами.

— Под музыку? — спрашивает довольная синьора Цокки.

— Обязательно под музыку. Танцевать и пить шампанское…

Анна молчит. Стоит — ни кровинки в лице, с безвольно опущенными руками, униженная, раздавленная этой гнусной комедией. Все в ней дрожит от обиды, от бессилия, от ненависти к самой себе за свое малодушие, но она молчит. Ей положено молчать. «Я тут хозяйка, — говорит синьора Цокки, — а ты кто? Хочешь, я вышвырну тебя вон?»

Анна не хочет, чтобы ее вышвырнули вон. Она не хочет стать Клориндой, да теперь, когда от ее былой красоты осталась только слабая тень, она никому не нужна. Значит, надо молчать… Она склоняется; над корытом и с ожесточением стирает, стирает, до вечера…

Паоло Бассо поджидал ее у порога своей лачуги. И когда Анна пришла, он взял из ее рук небольшой чемоданчик, распахнул перед ней двери и сказал:

— Прошу вас, синьора. Будьте в этой обители полной хозяйкой. Я тщу себя надеждой, что ваше присутствие украсит мою жизнь на склоне лет и я не буду чувствовать себя одиноким как все эти годы.

Он показал ей на стоявшую в углу кровать, покрытую старым, но чистым одеялом:

— Может быть, вам покажется жестким ложе, которое я вам предлагаю, синьора, но другого у меня, к сожалению, нет. Сам я буду спать вот здесь, на этой кушетке… Нет-нет, не возражайте, синьора, я все уже решил, и все будет очень хорошо… А теперь прошу к столу… О боги, не кажется ли вам, синьора, что старый Бассо похож сейчас на юного римлянина времен цезарей, который одержал победу? Моя душа наполнена радостью, потому что… Вы были когда-нибудь одиноки, синьора? Я говорю о душевном одиночестве… Человеку нужна духовная близость… Мы с вами изгои, синьора… В ваших глазах я вижу глубокую тоску, а она приходит только к людям, у которых ничего не осталось. У меня тоже ничего не осталось, кроме воспоминаний…

Старик на какое-то время умолк и, глядя на Анну, о чем-то долго думал. Потом сказал:

— Простите, синьора. Мне хотелось бы узнать ваше имя.

— Меня зовут Анной, — сказала Анна.

Старик опустился на кушетку, поднял руку и начал ладонью поглаживать лоб. Он что-то шептал, но что — Анна не могла расслышать. Она смотрела на Паоло Бассо с двойственным чувством жалости к нему и безотчетного страха. Страх этот выплывал из каких-то глубинных тайников ее памяти. Ей казалось, что когда-то очень давно, еще в детстве, она уже видела эту седую голову, почти прозрачные лицо и шею. И глаза, которые то отражают странный блеск, то подернуты тонкой пеленой, будто их неожиданно заволакивает легкий туман. Но когда же и где она все это видела?

И вдруг Анна вспомнила. Сибирь, маленькая заснеженная деревушка, воет пурга, а она, совсем еще девчонка, одна в огромной деревянной избе, и ей чудится, что сквозь вой пурги до нее доносятся какие-то звуки, непонятные, похожие то ли на завывание волков, го ли на человеческие стоны. Ей хочется закричать, позвать кого-нибудь на помощь, но Анна знает, что никто ее не услышит: дед, к которому она приехала в гости, ушел в лесхоз, а бабушка сидит у постели больной сестры, живущей на самой окраине деревушки…

Бабушка всегда говорила: «Если в душу твою, внученька, вползет страх, надо просить святую богородицу, чтобы она этот страх изгнала. Стань на колени перед образом девы Марии и молись так: «Святая дева Мария, рассей, развей непрошеных гостей — жуть да страх, наваждения ночные да ужасти полуночные». Оно все и пройдет…»

Темная икона с ликом святой богородицы висит в углу, тусклый огонек лампы освещает полные тайны глаза неземной женщины, и Анна, дрожа от страха, становится на колени. И шепчет: «Святая дева Мария… Святая дева Мария… Святая дева Мария…»

Больше ни одного слова из молитвы она вспомнить не может. И поэтому ей кажется, что глаза неземной женщины глядят на нее угрожающе, так, как никогда до этого еще не глядели…

Неожиданно она услышала:

— Откройте, люди добрые!

Анна несказанно обрадовалась этому голосу. Она метнулась к двери, отодвинула задвижку, отбросила крючок. И отшатнулась, увидев перед собой сморщенное, с сугробиками снега на бровях лицо чужого человека. А человек этот шагнул через порог, огляделся, не спеша сбросил с себя изорванную шубу и шапку и сказал:

— Ну вот, из ада дьявольского мы и пришли в царствие небесное. Чую, лампадкой тут пахнет, христиане, значит, православные тут живут… Господи, воля твоя, воля твоя… Ножи люди точут, убивать хочут — на все, господи, воля твоя, свист в бороде…

У старика была совсем белая голова, худая, как детская рука, шея и светлые, со странным, пугающим Анну блеском, глаза. В них, казалось, что-то мечется, что-то рвется наружу и, не отыскав выхода, снова прячется в глубину. Анну и страшили эти глаза, и притягивали к себе, она не могла от них оторваться.

А старик между тем то быстро-быстро, то совсем нараспев, говорил:

— Люди, слышь, агнец божий, бают: в допрежние времена по тайге человеки-шатуны бродили. И, бают, кровушку живую попивать любили. Хлебнет, слышь, человек-шатун кровушки живой — откуда в нем и сила берется. Медведя заломить могет… Мне бы, немощному, отведать зелья подобного… Ух ты, мать честная, загулял бы Федор-кержак, свист в бороде!

Он вдруг расставил руки-коротышки и пошел на Анну. Она прыгнула в сторону, закричала диким, срывающимся голосом. А старик надвигался, и Анна ничего не видела, кроме его остановившихся глаз — страшных, звериных глаз, ставших совсем темными, точно колодцы.

Она не помнила, как выскочила из избы и босая, раздетая побежала сквозь пургу, падая в сугробы. Не видела она больше и Федора-кержака, которого дед чуть было не задушил, схватив его на пороге своей избы. Но долго, очень долго Анну и наяву и во сне преследовали глаза безумного старика, то с мечущимся, то с мертвым, остановившимся взглядом.

…И вот сейчас, глядя на Паоло Бассо, Анна внезапно ощутила такой же детский страх, как там, в далекой сибирской деревушке. Нет, глаза Паоло Бассо были совсем не такими, как у кержака, в них не было ничего звериного, но все же Анна не могла отрешиться от мысли, что и этот сидящий перед ней старик тоже безумный, что он тоже не властен в своих поступках…