Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

— Думаем мы что или нет? — заговорил над ухом Панка Махор­ка.— Один как подавился, и другой молчит, словно в рот воды набрал. Самим не хочется в живых остаться, так дети же «а возу... До рассвета надо выбраться отсюда. Как мух передушат, попадись им только на глаза.

Вдруг заговорили все сразу: и Панок, и Наста, и Боганчик. Решили ехать, и как можно быстрее.

Тронулись передние подводы, а Панок е Настой еще стояли и смот­рели на зарево. Оно теперь было тихое и ровное, хоть бы где дрогнуло, будто там взошла заря. Вверху, над заревом, опять начало краснеть небо.

Надо было идти к возам, -но Наста все плакала, вытираясь плат­ком, не слушала Панка. На дороге заржал Буланчик — сам тронулся за подводами. Они услышали, что Таня стонет на возу, и пошли возле ее телеги.

Над лесом поднялась луна: мягкая и тихая, она была теперь белой, как молоко; позеленело небо. Стало светло как днем. Хорошо была видна Алешина подвода и сам Алеша: спал, раскинув руки, «а мешках. Хоть бы не свалился, глядеть за ним надо — спит и спит всю дорогу, как на беду.

Впереди кто-то закурил, наверно Боганчик: сверкнул огонь и за­пахло дымом от самосада.

Панку показалось, что он зимой дома за столом у окна. Встал до рассвета вместе с Веркой. Она всегда рано вставала зимой, раньше всех в их конце деревни. Встанет и топчется с ухватом у печи.

В хату зашли конюхи. Пустили коней на водопой, а сами забежали погреться: на дворе мороз — не высунуться. Растирают пальцы, сняв рукавицы; закурили; в хате полно дыму — висит у порога под потолком, потом тянется к печи в трубу, редкий и белый от огня.

...Снова стало холодно. Всюду лежала роса: лежала «а мешках — они были влажные, отсырели; блестела при луне по краям телеги мел­кими, как мак, капельками. Звенели над головой комары, кусали через рубашку— кололи, как иголками.

Наста обвязала платок вокруг шеи и надвинула до самых глаз. Потом оттянула рукава кофты: она у нее была старая, с короткими рукавами.

На земле под Таниной телегой, сорвавшись с оси, звякнул обо что- то твердое тяж и зазвенел, подскакивая на корнях. Панок побежал впе­ред кобылы, цепляясь за сухие еловые ветки. Когда кобыла останови­лась, он услышал, что Таня, подогнув под себя здоровую ногу, тихо всхлипывала. Над ней нагнулась Наста:

— Чего стонешь?

— Б-болит...

— Я вот тебе сейчас дам... Боли-ит. Есть там чему болеть. Потер­пи. Ты же не видела, что у тебя за рана, а я видела. Отлежала ногу, вот и болит. Давай помогу лечь на другой бок... Руки давай...

Таня перевернулась и, опершись на локоть, снова всхлипнула:

— А что я буду делать, когда вернусь?.. Мама больная-я.

Приподняв Таню, Наста подтянула ее назад, положив голову выше на мешки.

— Бери вожжи и держись за край. Хоть одной рукой. Свалишься под колеса, тогда... От комаров отмахивайся. А то заедят.

— Пить! — попросила Таня. Вожжи она не хотела брать.

— Где я тебе возьму пить? — Наста привязала вожжи к грядке.— Потерпи. Скоро уже Красное. Домой поедем — в телегу ляжешь. На сено...

— Холодно. Накройте...— снова попросила Таня.

— Терпи, дочка. Согреешься, сейчас поедем.

Надев тяж на о-сь, Панок подошел к возу. Долго не мог взять Таню под мышки, пока не помогла Наста. Подняв, он подтянул Таню еще выше на мешки. Хотел было поправить ей косу: коса расплелась и цеп­лялась за руки. Потом, ничего не говоря Насте, повернул к себе верх­ний мешок и, нащупав рукой завязку, дернул за концы. Хлынула рожь. Панок чувствовал, как она сыпалась на грудь, на землю, на ноги. Уви­дел, как повернула голову кобыла — почуяла зерно.

Порожний мешок он взлл за углы и встряхнул, выбивая пыль. По­том осторожно накрыл Таню по самую шею — мешок был длинный и широкий.

Танина кобыла пошла вдруг сама — он, наверно, нечаянно тро­нул вожжи. Впереди, куда они ехали, затрещал пулемет. По лесу пошло эхо.

— Хоть бы минуту побыло спокойно,— услышал он. Наста опять шла рядом с ним. К своей телеге она теперь не пойдет, будет с детьми.

— И я с тобой поковыляю. Веселее...— сказал он.— И не верь ты никому. Будем жить. Девчине только тяжко. Надо же было...

Впереди, где-то совсем близко, загудели машины.

9

Янук лежал ничком на мешках от самого Завишина и смотрел впе­ред на дорогу.

Болели ноги и плечи, кололо в лопатки, и он думал, что совсем ослабел и теперь не сойдет с воза до самого Красного.

Давно уже скрылось солнце. Там, где было Людвиново, вверху стоял столб рыжего дыма, чернея и расползаясь по небу.

За рекой над полем висела серая, как пепел, дымка и дрожала, видно, оттого, что Янука подкидывало на телеге. Дымка поднялась с пересохшей за день земли и будет висеть, пока не стемнеет. Тогда она запахнет мокрым болотом и осядет вместе с росой на землю.

Янук подумал, что всюду, видно, стало тихо. В такую пору, когда заходит солнце, летом всегда тихо. И когда затемно едешь из Корчева­ток на ферму, тоже кажется, что все кругом вымерло. Заснув однажды весной на завалинке, когда еще лежал снег, он почувствовал, как всю­ду стало вдруг тихо: и в хате, и в деревне, и в Корчеватках. У него тог­да был уже сын, Пилип; теперь у него есть и внук, Колечка.

С тех пор Янук мог слышать, только когда грохотал гром и гудел на ферме трактор. Бывало, ему казалось, что он слышит, как стучит под руками топор — эго когда рубил дрова, и звякает щеколда — когда за­крывал тяжелые двери в сенях... Но он не слышал стука, если топор был в чужих руках или кто чужой приходил во двор брать воду из колодца. Еще он слышал, когда близко стреляли.

Янук глядел на желтый песок, рассыпавшийся под ногами у коня, и ему казалось, что он едет с поля из-под Корчеваток в Дальву к боль­шой колхозной пуне, стоявшей за фермой около леса. Пуню долго стро­или и накрыли только года за два до войны.

...Он лежит высоко на снопах. Под бок попал рубель, твердый, скольз­кий, и от него боляг ребра. Длинные снопы ржи еле связаны перевяс­лами — видно, жал кто-то слабыми руками; когда их сдавили рубелем, они позадирали вверх комли, и теперь Янук лежит на возу как бы в яме. Колется сухая солома, когда трогаешь вожжи, и пахнут зерна в колосьях. Зерна темные — высохли на солнце,— и в колосьях их пол­ным-полно. Колосья длинные, толстые: из них брызжет и брызжет зерно: воз увязали сильно, и теперь под старым сосновым, потрескавшимся рубелем утрамбовывается твердая, как прутья, ржаная солома. Рожь хорошая выросла под Корчеватками. Только на поле далеко ездить — четыре версты, да еще лесом. Свозить рожь бригадир послал тогда сра­зу все подводы. Было пасмурно, на Двиносе шли дожди, и снопы свози­ли уже второй день с рассвета до темна.

В тот вечер они выехали из-под Корчеваток, когда уже зашло солн­це. Подводы растянулись по лесу одна за другой — не сосчитать. Вид­но, как далеко впереди идут, собравшись в кучу и пустив одних коней, мужики, он узнает издали Махорку и Панка. Мужики курят, порой пах­нет махорочным дымком, и тогда самому хочется курить; пахнет еще и пылью — она поднялась от передних подвод и висит над дорогой редень­кая и мягкая. Когда пыль оседает, чувствуется, как пахнет с моховин мокрым мхом и грибами. Грибов тут, под Корчеватками, никто не соби­рает, они осели на землю, высохли и оттого пахнут на весь лес, как дома, когда их положат сушить в печь и рано закроют вьюшку.