Арвид Григулис - Когда дождь и ветер стучат в окно

Студенты все, что говорил Силинь, принимали с восторгом. Но Лейнасар из многословия Силиня выловил одно пока еще непонятное ощущение: Силинь, говоря об одном, думал совсем о другом. Но о чем? Лейнасар успокаивал себя тем, что рано или поздно это все равно выявится.

Опять пришлось заполнять анкеты. Силинь объяснил, что анкеты нужны комитету только для учета, однако ему потребовались куда более подробные сведения, чем лысому толстяку в военном лагере. В одном толстяк и Силинь сошлись. Когда Лейнасар на вопрос о роде занятий снова ответил, что он радиотехник, Силинь отложил в сторону перо. Затем взял со стола цветной карандаш и подчеркнул это слово. Он обвел лицо и фигуру Ансиса внимательным взглядом.

Когда с писаниной было покончено и анкеты убраны, Силинь заговорил о Латвии. Что там за последние дни нового? Где проходит линия фронта? Какие укрепления возводят немцы? Каково настроение латышей? Вопрос за вопросом, точно паучьи щупальца, тянулись ко всем областям жизни, и, как только Силинь натыкался на что-нибудь важное, он задерживался на нем. Отвечать пришлось всем по очереди. Чем дольше затягивался разговор, тем яснее становилось, что привезенные сведения Силиня не удовлетворяют. Только когда Лейнасар рассказал, что с «Телефункена» эвакуировали более ценные машины, Силинь как-то расцвел. Даже отметил что-то в записной книжке. Но это было почти все, что заинтересовало Силиня. Когда Лейнасар ничего больше о заводе сказать не мог, Силинь не сдержался и заметил:

— Но, милые друзья, разве вам самим не кажется, что элементарное приличие обязывало вас привезти в страну, в которой вы собираетесь найти убежище, нечто большее, чем эти общие сведения?

— Но мы ведь не знали… — попытался оправдаться Альфред.

— В том-то и дело, что никто, когда нужно, не знает того, что следовало бы знать, — перебил его Силинь.

Им оставалось только пожать плечами.

Когда из приезжих уже больше ничего нельзя было выжать, Силинь заговорил более сухо. Он коротко сказал, что в Швецию уже прибыло много прибалтийских беженцев. Главным образом — эстонцев. Латышей, к сожалению, пока еще маловато. В Стокгольме беженцам жить запрещается. Они считаются интернированными и живут в лагерях. По лицам приезжих скользнула тень. Силинь заметил это и тут же успокоил, сказав, что в данном случае опасаться нечего. В действительности это никакой не лагерь, а три красивые дачи на берегу озера. Будут жить там как господа. Однако надо постараться поступить на работу где-нибудь вне Стокгольма. В общем, там видно будет. Наконец он поинтересовался, как у них обстоит дело с деньгами.

Лейнасар развел руками.

— Да, с деньгами туговато, очень туго, — вздохнул Силинь. Затем лихим жестом достал кошелек и вынул несколько денежных знаков.

Каждый приезжий получил по десять крон. На этом посещение комитета помощи кончилось. Художник Драудзинь вызвался проводить их в лагерь. Во время их разговора с Силинем он слушал в соседней комнате радио.

Лагерь прибалтийских беженцев находился километрах в пятнадцати от Стокгольма, в шхерах. Туда можно было добраться на пароходике или автобусе. Они выбрали пароходик. Приезжие жадно смотрели на красочные ландшафты, но поскольку виды эти повторялись, то интерес к ним вскоре остыл. Слово «лагерь» заставило всех призадуматься. Они прислушивались к однообразному плеску волн, ударявшихся о борт маленького пароходика. Лагерь — это все-таки лагерь. А как жизнь, настоящая жизнь в этой стране?

Сначала приезжие попали в лагерь Килменесё. Тут находилось руководство всех лагерей. Драудзинь представил приезжих коменданту, отставному шведскому капитану Экендолу. Это был неразговорчивый старик, который нашел себе здесь теплое местечко, не хотел терять его и заботился о лагере так, что ни к чему не придерешься. Он велел всем по очереди расписаться в том, что они обязуются не нарушать распорядка. Оставлять лагерь можно только по специальному разрешению. В десять часов вечера они уже должны быть в отведенных им помещениях. Это еще больше испортило настроение.

Килменесё был уже забит эстонцами, и пришлось отправиться в другое место — в Викингхол, в нескольких километрах отсюда. Но и там было то же самое. Только в третьем лагере — в Фриторпе — их приняли.

Лагерь Фриторп, как и предыдущие, был строением дачного типа, на скорую руку приспособленным для большого количества обитателей. Местный помощник Экендола — комендант Фриторпа, тоже отставной моряк, указал им, где разместиться. Все попали в одну комнату, в которой уже жило пятнадцать человек. Комната была заставлена своеобразными двухэтажными койками. Нижние места оказались уже заняты, пришлось забираться наверх. Когда Лейнасар растянулся, примеряясь к своему будущему ложу, железная конструкция заскрипела и затрещала. Вилис, самый полный из всех, кряхтя и пыхтя, забирался на свое место. В общем все было вполне приемлемо — теплые одеяла, чистые постели.

Были переполнены и остальные комнаты. Незанятой оставалась только бывшая кухня, гордо именовавшаяся теперь салоном. В салоне постоянно кто-нибудь брился, отчего здесь всегда пахло мылом. В специально построенном бараке помещалась столовая.

Когда приезжие кое-как устроились, комендант выдал каждому из них по кроне и двадцать эре — «карманные деньги» на одну неделю. Столько получал каждый обитатель лагеря, — этого хватало на бритвенные лезвия, мыло и всякие другие мелочи. Вскоре выяснилось, что из этих денег на дорогу в Стокгольм скопить трудно. Хорошо, что не надо было прикупать продуктов — вполне хватало того, что давали в столовой, хотя и кормили там только рыбой, маргарином и хлебом.

Так называемое «мутбуху» (талоны на водку) они не получали, а без него достать чего-нибудь спиртного никак нельзя было. На «мутбуху» можно было купить литр водки в месяц, но оно выдавалось только шведским подданным. В стокгольмских ресторанах сто граммов продавали только к порции какого-нибудь кушанья. Хочешь еще сто граммов, заказывай еще одну порцию. А за нее опять же отдавай жировые талоны. Но обитателям лагеря продовольственные карточки не полагались. Местные жители спасались от «сухого закона» пивом, кофе или дрикой. Пиво продавалось без ограничений, но это было какое-то пресное сусло, кофе пили все, и пили его литрами. Для шведа остаться день-другой без кофе равносильно гибели. Поэтому одной из главных забот шведского правительства было обеспечить население настоящим кофе. Кофе продавался по карточкам.

Дрику также настаивали на сахаре. Вилис, впервые попробовав такую дрику, сказал:

— Обыкновенный самогон, только наш, курземский, получше.

В Фриторпе жили одни мужчины; это все были эстонцы, за исключением Драудзиня и еще какого-то вентспилсского рыбака. Эстонцы не разговаривали ни по-немецки, ни по-шведски, проявляя абсолютную неспособность к этим языкам. Поддерживать разговор одними жестами было трудновато, и поэтому группа Лейнасара жила обособленно.