Арвид Григулис - Когда дождь и ветер стучат в окно

— Ксендз в Гриниеках все же был куда галантнее вас, он даже рояля не пожалел для меня. А вы и стула не предложите.

Лейнасар исчез во мраке и принес запыленный церковный стул. Смахнул рукавом пыль и подал стул гостье:

— Садитесь, пожалуйста! Это все, что могу вам предложить. Проклятый баптистский пастор все унес. Я даже ужином не могу угостить вас. Я один дома.

— Знаю, что вы один.

— Откуда вы это знаете?

— Мне полагается многое знать.

Лейнасар ничего не ответил, не стараясь поддерживать разговор. Яунзем внимательно огляделась вокруг.

— Довольно странно, правда?

— Что?

— Я еще никогда не жила в церкви. Вы тут же и спите? — Она носком туфли коснулась матраца. Только теперь Лейнасар заметил, что Яунзем на этот раз не в сапогах. Поэтому она и казалась более женственной, чем в Гриниеках.

— Да, я тут сплю.

— А где вы работаете?

— В комнате, но там еще неуютнее.

— Сегодня был сеанс?

— Был.

— Во сколько?

— До часа.

— Давайте сюда, передам куда следует.

Когда Лейнасар вернулся с шифрованным текстом, Яунзем задумчиво смотрела на трепетное пламя свечей. Она долго изучала отдельные слова и группы букв. На лбу, между глаз, возник бугорок — признак досады. Она сердито сложила лист бумаги, встала и начала ходить. Вдруг она остановилась перед Лейнасаром.

— Вы работаете ради идеи?

— Не знаю.

— Как это так — не знаете?

— Мне некогда было подумать над этим.

— О таких вещах не думают, это чувствуют, чувствуют душой и телом, каждым нервным волокном, каждой клеткой мозга… Если вам надо думать, то это значит, что вы работаете не ради идеи. Но ради чего же? Что заставляет вас рисковать? Вы ведь способны отдать себе отчет в этом. Если сюда сейчас войдет немецкий жандарм, то утром вас расстреляют.

— А может, за меня отдадут свинью, как за Тирлаука?

— Я не шучу.

— Я тоже.

— Но почему же все-таки вы работаете?

— Знаете, я только сегодня вечером прочитал в старой книге баптистского проповедника, что жизнь — это лестница, которая одних ведет наверх, других — вниз. Меня эта лестница привела сюда — в Ужавскую баптистскую церковь.

— Так со всеми. Вот возьмите эту шифровку. Их интересует только одно: укрепления, вооружение, положение на фронте, действия красных партизан, настроение населения и так далее, и так далее. А обо всем, что сейчас больше всего интересует нас, ни слова.

— А что же нас интересует?

— Лодки, лодки! И еще раз лодки! Мы должны вывезти как можно больше людей. Теперь-то здесь ничего, наверно, не случится, если уж не случилось в дни падения Риги. Но для того чтобы мы были здесь в нужный момент, надо сегодня вывезти как можно больше людей. Оттуда, когда что-то случится, должен вернуться народ, а не беженцы, спасающие свою шкуру и электрические утюги. Но для этого нужны идейные борцы. А таких нет.

— Есть и такие. — Лейнасару хотелось приглушить вспышку чувств женщины, но добился он обратного.

— Вы говорите — есть? А где они? Каждый думает только о своей шкуре, о своем утюге. Есть только один человек! Это прирожденный герой! Он один должен все знать, все делать, все организовать. Все он один!

— Кто же это?

— Как? Вы не знаете, кто это? Вы не умеете отличить солнце от грязи? Это — Доктор!

— Вы в самом деле так высоко цените его?

— Ценю? Я боготворю его! Я преклоняюсь перед ним. Он единственный, кто высоко несет факел идеи. Остальные пьянствуют, безобразничают, никто не желает работать, никто ничего не делает! Только он!

Глаза Валентины Яунзем пылали, она простерла руки, словно протягивала их навстречу воображаемому видению.

— Но и другие так не думают.

— Я заставлю их так думать! Заставлю!

— Вы любите его и как женщина?

— Несомненно! Я ведь и женщина!

— Тогда мне все ясно, — добавил Лейнасар с, едва заметной иронией.

— Ничего вам не ясно! Никому ничего не ясно!

— Но у него наверняка остается слишком мало времени для личных чувств? — продолжал Лейнасар с той же иронией.

— Да, мало, очень мало… — И вдруг, исчерпав фанатизм, она превратилась в обыкновенную голодную самку.

Лейнасар про себя злорадствовал. Он сам даже не мог объяснить себе, почему ему приятно было видеть, как лопнула и слетела с ее лица эта идейная маска. Но Яунзем быстро взяла себя в руки.

— Вам ничего не ясно, — еще раз зло бросила она, уже понимая, что проиграла короткую борьбу. И она сдалась. — Я вижу, вы усмехаетесь… Вы циник.

— Наверно, меня таким воспитало все то, что обычно принято называть жизнью. Может быть, вы можете воспитать меня другим?

— Знаете, я по профессии учительница. Правда, не очень опытная и, должна признаться, еще никого не перевоспитала. Кроме того, вы ленивы и непредприимчивы.

— Почему?

— Это вы сами должны знать.

И опять Лейнасар уловил в своей собеседнице что-то от шведки из Бюро труда.

Яунзем посмотрела в темный угол церкви и тихо засмеялась:

— Циник в церкви… это возможно только тогда, когда все рушится и гибнет.

— Ошибаетесь, в этом нет ничего нового.

Уполномоченная Гинтера, с минуту подумав, сказала:

— Возможно, что в других условиях вы были бы даже интересны.

— Меня надо принимать таким, какой я есть.

— Видимо, так, — согласилась Яунзем, сняла пальто, скинула туфли и уселась на матрац Лейнасара. Она подобрала колени к подбородку, искоса поглядывая на Лейнасара. Она казалась почти девочкой.

— Если хотите тут переночевать, то я принесу вам матрац Герцога или сам переберусь в комнату.

— Это ни к чему. Лучше погасите свечи.

Лейнасар подчинился.

«Курземский котел» на последнем этапе войны напоминал большую больницу, в которую больных привозят со всех концов света. В иных условиях тебе и в голову не придет, что на свете столько больных и столько болезней.

А в Курземе собрались вместе «больные» со всей Латвии. Поэтому и казалось, что их очень много. Но впечатление это было ошибочным.

Народ был здоров. Он жил другой жизнью. И «больных», по сравнению с живыми силами народа, была всего лишь ничтожная горсточка.

Коренные жители Курземе относились к «больным» с неприязнью, даже не стараясь разобраться в том, кто бежал сюда добровольно, а кого насильно пригнали немцы. Честные люди, отвернувшись от них, считали дни, остававшиеся до освобождения от фашистского ига. Честные люди объединялись в боевые группы, устанавливали связь с партизанами, поддерживали их.

Немецкие фашисты и латышские буржуазные националисты считали народ своим врагом, и не без основания. Народ ненавидел фашистов и предателей.

В «Курземском котле» борьбу с народом вели все фашистские организации. В Вентспилсе буйствовал кровожадный начальник гестапо Вадземниек. Но немцы оказались бессильными перед народной стеной. Действия партизан ширились, а немецкий фронт требовал все новых и новых сил. И ряды карателей редели.