Арвид Григулис - Когда дождь и ветер стучат в окно

Про Нюрнбергский процесс Лейнасар прочитал все, от корки до корки. Читал и вздыхал.. Особенно над речью Руденко. И о ком только не говорил прокурор: о Геринге, Гессе, Бормане, Риббентропе, Кейтеле, Иодле, Кальтенбруннере, Розенберге… И ни одного доброго слова.

«О господи, господи! Буллис и в самом деле прав, что из-за каких-то речей директора завода Скурбе волноваться не стоит!»

Стемнело. Лейнасар зажег керосиновую лампу с отбитым стеклом. Скоро и она не нужна будет. В поселке проводят электричество. Завод и школа давно залиты светом.

Чтение продвигалось еще медленнее, но старик не сдавался. Долго он корпел над отчетом о республиканском собрании крестьян, а затем перешел к продолжению романа Вилиса Лациса «Буря». От мрачных и смутных мыслей сделалось тяжело на сердце. Очень хотелось верить в старое, но новое рвалось во все щели.

Скрипя и захлебываясь, стенные часы пробили двенадцать, но старый Лейнасар не сдавался. Сон все равно не шел. За окном гремело море. Углы комнаты тонули во мраке. Посередине — ворох дырявых сетей. Из-за политики этой за весь день и пальцем до них не коснулся. Уже начали глаза болеть. На дворе сердито залаяла собака. Кто же это там, на ночь глядя? Собака дружелюбно заскулила и умолкла. Лайма вернулась? Нет, должно быть, прохожий какой-нибудь. И старый Лейнасар продолжал одолевать строку за строкой.

Вдруг поток воздуха дернул пламя, из лампового стекла вырвалась копоть. Через мгновение пламя успокоилось.

Старый Лейнасар не слышал, как открылась дверь, но понял: в комнату кто-то вошел. Он неторопливо поднял на лоб очки и медленно обернулся. В темноте у дверей стоял человек высокого роста. Старик видел, что это не Буллис или кто-нибудь из соседей. Пришел чужой. Старик не испугался, но с появлением незнакомца стало как-то тревожно на душе. Незнакомец все еще молчал.

— Добрый вечер, — вдруг глуховато проговорил он.

Голос был чужой. Старик не ответил, только приподнялся, вытянул вперед жилистую шею и пристальнее всмотрелся в темноту.

— Отец, в самом деле не узнаешь?

— Ансис, ты?

Отец и сын шагнули друг к другу и сошлись на том месте, где круг света сливался с темнотой. Словно желая убедиться, не ошибся ли он, старый Лейнасар ухватился обеими руками за плечи Ансиса.

— А мы думали, что тебя уже нет в живых. Так долго ничего не слыхали о тебе…

— Как видишь, жив и здоров. Ну, так еще раз — добрый вечер, отец.

— Иди, иди на свет. Садись. Дай посмотреть на тебя.

Похудел как!

— И старше стал.

— Может быть, и старше. От войны не помолодеешь. И мне скоро на покой пора, вот и хорошо, что вернулся. Садись. В легионе был, что ли? Теперь многие оттуда возвращаются.

Лейнасар внимательно оглядел комнату. Посмотрел в черное окно. Стянул с кровати одеяло и повесил на торчавшие по обе стороны окна ржавые гвозди.

Отец следил за сыном, ничего не понимая.

— Сюда никто заглядывать не станет, и прятать нам нечего. Мы не богатеи какие-нибудь. И то добро, что было, понемногу растаяло.

Ансис сел на стол и вывернул фитиль лампы.

— Времени у меня, отец, мало. Мне нужно спрятаться. Можно мне остаться у тебя на несколько дней, и чтоб никто…

— Ты удрал? Но разве это нужно было? Говорят, что скоро все легионеры дома будут.

— Я не удрал, я прибыл.

— Откуда, коли скрываться должен?

— Из-за моря. Помнишь, ты говорил когда-то, что Балтийское море — лужа и можно ее перейти вброд? Вот я и перешел.

Старик отступил на шаг:

— Из-за моря?..

— Да, из-за моря.

— Тайно?

— А ты думаешь, меня пригласили родные места посмотреть?

— Когда прибыл?

— Только что.

— А лодка?

— Ушла назад. Хорошо, что у вас мол ночью не освещается.

— Когда все лодки дома, свет гасят. Электричество экономят. Только недавно провели.

— Рыбакам тоже?

— И рыбакам. У большинства уже есть. Нам обещали через неделю. Пока у нас только полуколхоз, рыболовецким кооперативным обществом называется. Его на третий день, как немцев прогнали, создавать начали. Разрушенный завод восстановили и еще крыло пристроили. Есть план улова, его делят между бригадами, а в бригаде — между лодками. Все так связаны друг с другом, что никуда не ускользнешь.

— Найдется, куда ускользнуть. Мы позаботимся об этом.

— Вы?

— Для этого я и прибыл. Вернем жизнь на старую колею.

— Навряд ли. Вон глянь, что в газетах о Нюрнбергском процессе пишут. Каких больших людей перевешать хотят.

— Глупости. Теперь большие люди не в Нюрнберге.

— Может быть, может быть… А у нас все как шальные за красными побежали. Даже Лайма…

— Ничего. Меня послали Америка, Англия, Швеция — большой мир. Скоро ты опять в большую трубу затрубишь.

— Да что обо мне говорить. Я-то охотно к старому воротился бы. Но другие…

— Многие так, как ты, думают?

— Мало. Те, что побогаче, с немцами удрали. Один Буллис остался. А другие сами хозяевами себя почувствовали.

— Ничего, люди за ум возьмутся. Ну как, устроишь меня?

— Как-нибудь устрою.

Только после того как старый Лейнасар вместе с сыном вынес из крапивы возле колодца обе сумки, втащил на сеновал и спрятал в сене, он понял, что произошло. Сын решил сказать отцу, что произошло. Сын решил сказать отцу, что в одной из сумок рация. Пускай осторожнее поднимется к нему по приставной лестнице.

Решили, что Ансису лучше всего устроиться на сеновале, в свежем сене. Снаружи туда не залезть — верхний люк заложен. На сеновал попасть можно только изнутри. Лестница убирается. За войну обитателей в хлеву стало меньше. Остались корова, три овцы да поросенок. Когда Лайма ушла работать на завод, они договорились со старушкой соседкой, и та присматривает за скотиной. Полуслепая и полуглухая старуха ничего не заметит. От Лаймы, по возможности, попытаются скрыть, очень доверять ей не следует. Новым воздухом отравилась. А если она все-таки разнюхает что-нибудь, то скажут ей, что брат удрал из лагеря для легионеров и что об этом надо молчать, пока он сам о себе не заявит куда следует и все уладится. Неужто не уговорят? Девушка она добрая, да и брата так давно не видала.

Когда сын кое-как устроился, отец вернулся в дом за одеялом и едой. На минуту он уселся на крылечке, чтобы разобраться в нахлынувших вдруг противоречивых чувствах и мыслях.

Прежде всего он испытал чувство страха. Радио… заграница… тайные сведения и черт знает что еще. Все это не шутка. Поймают — беды не оберешься.

Но, с другой стороны, появилась какая-то надежда. Может быть, сын на самом деле крупный представитель больших заморских государств. Вот будет здорово, если опять старые порядки вернутся!

Так и не разобравшись, старик махнул рукой — будь что будет!

Когда Лайма вернулась с репетиции, во всем доме было темно и тихо. Но старый не спал. Он слышал все. Слышал, как заскрипела кровать в Лайминой комнатке, слышал, как собака скреблась за дверью, слышал гул моря и странные ночные шорохи.