Арвид Григулис - Когда дождь и ветер стучат в окно

— Невероятно, что разумный человек вернулся из Швеции к нам. Ведь ты попал в Швецию?

— Попал.

— Поэтому все это и кажется невероятным. Я бы этой ночью, не думая…

— Оставил бы родину? Прекрасную природу?

— Что в ней прекрасного? Кругом большевики. Ни одного друга, никакого общества. Все разбрелись куда-то. Дождь льет…

— Льет и в Швеции. А друзья?.. Возможно. Вообще-то есть, латышей там много.

— И хорошо живут?

— Да что говорить! Можешь заранее радоваться. Я согласен взять тебя с собой.

— Ты поедешь обратно? Когда?

— Сначала надо дело сделать.

— Ты прибыл с заданием?

— Не туристом, конечно.

— Как попал на берег?

— На подводной лодке или самолетом — это значения не имеет.

— Понимаю, о таких вещах не говорят.

— Давай поговорим лучше о другом.

Они долго ходили под моросящим дождем. К счастью, разговор удачно начался, и Лейнасару не пришлось зря тратить время. Риекстинь, казалось, все понял с первых слов и поймался на приманку, на обещание взять его с собой в Швецию. Теперь Лейнасару только надо было заставить, его заслужить это. Риекстинь охотно соглашался на все. Разрешил Лейнасару поселиться в своей квартире. Пока жена на даче, пускай пользуется его двухкомнатной квартирой на улице Стабу как собственной. А там видно будет.

О группе Карнитиса Риекстинь ничего не слышал. С соратниками по «Курземскому котлу» он не встречался. Старых знакомых избегал, чтоб не навлечь на себя подозрения. На новой работе, в управлении кинофикации, почти все чужие. О его прошлом там ничего не знают. Как специалист он на хорошем счету, вот и все. В ближайшие дни он постарается разыскать людей, которые, возможно, знают кое-что о Карнитисе. Обещал, если потребуется, посмотреть рацию. Лейнасар подозревал, что центр не удается вызвать из-за неисправности аппарата.

Договорились, что через три дня Риекстинь приедет за Лейнасаром. Чтоб не наткнуться случайно на знакомых, решили не пользоваться курсирующим вдоль взморья рейсовым автобусом, а поехать другой дорогой, которая проходит в тридцати километрах от берега. Топать такое расстояние — удовольствие небольшое, но лучше сделать лишний шаг, чем зря рисковать. На седьмом километре, на перекрестке лесных дорог, Риекстинь встретит Лейнасара и поможет ему управиться с сумкой.

Поздней ночью Лейнасар забрался в свое логово над хлевом и, довольный удачно сложившимися обстоятельствами, уснул крепким сном. Мелкий ночной дождь выстукивал по дранке крыши однообразную мелодию.

Военная буря миновала. Рижане возрождали любимый город, не жалели сил на то, чтобы сделать Ригу прекраснее, чем она была. Быстро исчезали развалины. Вместо черных руин возникали красивые скверы. Один за другим открывали свои двери ожившие корпуса восстановленных и вновь сооруженных заводов, театры, кинозалы, клубы, школы, высшие учебные заведения…

Через Даугаву вместо взорванных мостов перекинулись новые. Архитекторы, инженеры и техники корпели над проектами и чертежами. Фантазия этих людей смело летела через годы в будущее. Они уже видели новую Ригу, какой она будет через десять, двадцать, тридцать лет. Люди, овеянные военной славой, ратная гвардия стала гвардией труда. Старики вспоминали прекрасную легенду о вечном цветении Риги: каждую ночь, ровно в двенадцать часов, из пучины Даугавы раздается вопрошающий голос: «Готова ли Рига?» И страж на башне отвечает: «Нет, еще не готова!» Ибо в тот день, когда страж на башне ответит: «Рига готова!» — город погрузится в пучину Даугавы.

В давние-давние времена, когда родилась эта легенда, народ понимал, что жить способно только то, что развивается. Что перестает развиваться, обречено на неизбежную гибель.

Рига жила. Рига развивалась, народ творил ее завтрашний день.

Жизнь народа стремительно шла вперед, надежной и верной дорогой социалистических преобразований. Но некоторые люди предпочитали стоять на месте. Будь это в их силах, они бы охотно вцепились в колесницу времени и повернули ее на старую колею. Людей этих меньше всего заботила судьба народа и его будущее. Ненависть к новой жизни, ненависть к будущему народу была их главной духовной пищей.

К этим людям принадлежал и тридцатишестилетний электротехник Кришьянис Риекстинь. Казалось бы, у него не было никакого основания для такой зоологической ненависти. На материальные трудности он жаловаться не мог. Как и всех, его на работе обеспечивали продовольственными и промтоварными карточками.

Риекстиню все это было безразлично. Он волочил за собою прошлое, как пес привязанный к шее камень. Куда бы он ни шел, всюду за ним тащится этот камень, оставляя за собою черную бороздку. Сияет солнце… Идет освежающий зелень дождь… Снова сияет солнце… завтрашний день будет еще краше… Но пес, волоча свой камень, только воет да лает на луну. Чем больше такой пес воет, тем более заманчивым кажется ему прошлое. Настоящее его раздражает, будущего он боится. Но жизнь, к его ужасу, не стоит на месте.

Люди трудились. Риекстинь тоже ходил на работу, но она не увлекала его. Все его существо жаждало только одного: возвращения прошлого.

Рынок в первые послевоенные годы был тем местом, где больше всего и острее всего пахло прошлым. Спекулянты старались нажиться, заботились, чтоб цены на рынке были как можно более высокими. В государственных магазинах многого еще не хватало, и можно было не опасаться их конкуренции.

Жена Кришьяниса Риекстиня Милда была на рынке своим человеком. Как иждивенке ей полагались карточки с меньшей нормой, чем мужу.

— Я же говорила, что при большевиках житья не будет! А кузина Эмилия что говорила? «Убежим, милая, убежим!» Так говорила Эмилия, и я тебе то же самое говорю. А ты? Копался, копался, пока не прозевал в Лиепае последний пароход. Растяпа ты! Еще когда сватал меня, я маме говорила: да разве с каким изъяном я, что мне за такого растяпу выходить? Не вывались тогда сержант Звиргздинь из окна солдатского клуба, не досталась бы я тебе. Мама могла бы ворчать сколько угодно. И теперь я жила бы совсем по-другому где-нибудь в Америке, Бразилии или даже вместе с Эмилией, в Австралии. А ты меня нищей сделал.

Риекстинь ничего ей не отвечал. В квартире он оборудовал настоящую радиомастерскую, доход от которой превышал в несколько раз его зарплату в рижском управлении кинофикации. Но доходы Милды этим не ограничивались.

Ее отец — умелый сапожник — в свое время выслужился у Эглита до мастера. Он, как сам говорил, сначала «стачал» дочери в приданое небольшую дачу в Дзинтари (кто без приданого на такую фефелу позарится). Потом он начал было «тачать» фундамент для трехэтажного дома, который должен был подняться на тщательно подобранном месте на улице Баускас.