Михаил Никулин - Повести наших дней

С утра я следовал за Акимом Ивановичем на фермы: помогал ему делать опись лошадей, участвовал в приеме кулацких коров, которых сдавали на ферму те, у кого они были временными «постояльцами».

Аким Иванович целиком уходил в работу, при этом всякую мелочь считал важной.

— Как эту корову звали? — спрашивал.

— Не знаю, как ее сами кулаки прозывали, — отвечала ему веселая женщина с темными бровями, похожими на размах крыльев, — а я ее окрестила Кулачкой.

— Окрестила животину позорным словом. А молочко ее, должно быть, пили и причмокивали?

— А и в самом деле, молоко у нее хорошее, — соглашается женщина с раскрыленыыми бровями.

Аким Иванович уже обращается ко мне:

— Назовем ее Красной?.. Убранство на ней — ну чисто красное. Ни одного пятнышка, ни одной помарки на нем.

И я охотно вписываю Красную в опись первого коровника.

Привела сдавать кулацкую корову сухонькая, миловидная старушка. Одета она бедно, но опрятно: на ней шубейка из отбеленной овчины, белые валенки с кругленькими латочками на голенищах. Бросаются в глаза варежки из шерсти вишневого цвета. Варежки поношены, но цвета не потеряли, не стерлись на них и вывязанные желтые ромашки. В этих варежках, обеими руками держа налыгач, она вела за собой рыжую корову с рогами, похожими на калач с недогнутыми концами.

— Бабушка Ганя, да почему же ты-то привела?! — набросился на эту старушку Аким Иванович. — Я же тебе русскими словами говорил: не приводи! У тебя же старик хворый, и фельдшер терновский говорил, что старику твоему нужно быть на молочном!

— Акима, — так его назвала бабушка Ганя, — так ведь старик-то велел мне с коровой маршировать на ферму… Соседка за утро продолбила ему уши: ведите, ведите корову на ферму… Надо, говорит, к колхозу поворачиваться, а не спиной к нему!

— Бабушка Ганя, так это ж я ей говорил эти слова! Ну, недаром у нее, у твоей соседки, прозвище Глаголка. Уж она если «заглаголит», то и терновским попам и дьякам ее не «переглаголить». Вот как будет, бабушка Ганя! Коровку твою впишем в книгу на отдельную страницу, а потом ты ее поведешь той же дорогой, какой привела сюда.

От Насонова Катя часто прибегала на ферму и прежде всего спешила в телятник, к малышам. Заглянула она сейчас и в коровник, чтобы доложить Акиму Ивановичу, что в телятнике соорудили печку из большого чугуна и кирпичей, огородили ее заборчиком, разожгли докрасна, и телята к красному чугуну тянутся, как пчелки к цветку. А те, что уже разомлели от тепла, тут же ложатся и спят…

Я спрашиваю Акима Ивановича:

— Корову бабушки Гани как назовем?

— И в самом деле, как ее назовем?

Вижу, что Аким Иванович старается избежать душевного разговора с Катей, хотя бы он касался горячих дел колхозной фермы. Но Катя не чувствует ни обиды, ни стеснения.

— Акимушка, Михаил Захарович, эту коровку я не раз доила. Семья Прибытковых вся лежала больная. Я доила трех… За уход и дойку брала третью часть надоя. Помнишь, Акимушка, мы тогда досыта пили молоко?

И опять Аким не отвечает своей любимой жене.

— Михаил Захарович, звали эту коровку Ласка́вая. Она в в самом деле — ласка́вая. Она тогда была первотелка. Ей не больше пяти годков… Акимушка, не меняйте ей имя, пусть будет Ласка́вая…

— Ласка́вая так Ласка́вая…

— Бабушка Ганя, а ты что затосковала? — спросила Катя.

— Да он же, мой гвардеец, настрого приказал отвести на ферму. Ты, говорит, сахарная, нынче, по хорошей погоде, отведи ее. А то начнется слякоть, и ты по дороге где-нибудь растаешь… Как мне тогда без тебя?

Аким с трудом подавляет усмешку, а Катя, не сдерживая нахлынувшего веселья, всплескивает руками и громко спрашивает:

— Бабушка Ганя, да неужто и теперь он тебя называет сахарной?

— Называет.

— А ведь не хочет без тебя оставаться? А? Значит, любит?

Бабушка Ганя одной варежкой закрывает глаза, а другой отмахивается от Катиных слов:

— Ты, Катя, скажешь такое! Я послушная ему… А мужчинам сильно по нраву послушные. И вот приведу корову… Какая же я теперь послушная?..

— Бабушка Ганя, я поведу корову. Я буду в ответе перед твоим гвардейцем!

Старуха все еще в нерешительности. Тогда говорит Аким Иванович:

— Ты вот что, бабуня, передай корову Катерине Семеновне. Она ее поведет. Она и возьмет всю ответственность на себя.

…Аким Иванович называл теперь жену Катериной Семеновной и вообще старался и так называть ее как можно реже. Новое в его поведении открылось мне сейчас: никогда не куривший, он сказал мне:

— Зайдем за угол коровника, на солнышке покурю… Да и ты обогреешься…

За коровником он достал папироску и забылся вдруг, глядя вдаль устойчиво тосковавшими глазами. И мне стало ясно, что за коровник он пришел не курить, а проводить глазами Катю. Именно отсюда как на ладони видно было, как она спорой и легкой походкой уводила за собой послушную рыжую корову, именуемую Ласка́вой, как вперебежку за ней поспешала бабушка Ганя. Вот они скрылись в узком переулке. Но Аким Иванович, забыв обо мне, смотрел в тот же переулок… Он чего-то ждал оттуда, все приподнимался на носки и все больше напрягал зрение. И в своем ожидании он был терпелив. Катя появилась не меньше как через долгих десять минут. Но она не пошла к нам, к коровнику, а круто повернула вправо. И Аким Иванович опустил голову. Я глядел на него и удивлялся тому, как он изменился за два дня и за одну ночь: его всегда развернутые плечи сузились и обвисли, молодой вызов жизни, светившийся на умеренно скуластом, моложавом лице и в карих глазах, потух…

— Напрямую пошла… по склону в родниковую лощину. Даже побежала. Не терпится ей. Скорей к нему…

Но вот он заметил меня и спросил, виновато улыбаясь:

— Что ж это со мной? А?

— Горячо любишь.

— Ты осуждаешь за такую любовь?

— Катя достойна самой большой любви. Но твоя любовь — любовь слепая.

— Как же она у меня два-три дня назад была зрячая — и вот ни с того ни с сего взяла да и ослепла?! — Вопрос мне задан был и упрямо и даже озлобленно.

— Ты ревнуешь к ее молодым воспоминаниям. К тем воспоминаниям, которые когда-то обрадовали ее юную душу!

— Откуда ты это знаешь?

Я всего не мог ему сказать, да и не имел права. Но кое-чем я располагал, чтобы ответить ему, не выдавая Катиной тайны:

— Вчера при обсуждении Анисима Насонова твоя любовь — не знаю, как ее назвать точнее, — всю жизнь Насонова очернила. В озлоблении ты не заметил, что очернил и те немногие, яркие радости Кати. А у таких, как она, в юные годы мало было радостей, и потому-то они ей дороги.

— Или и ты, Михаил Захарович, хочешь, чтобы я за пряники заплатил подороже?

Я невольно повысил голос:

— Аким, не притворяйся!.. Эх, как ты вчера увильнул, когда Катя спросила тебя: «Что ты скажешь про Калисту Лаврентьевну? По-твоему, и она кормила нас дешевыми пряниками?..» У тебя язык не повернулся сказать худое про Калисту Лаврентьевну. А она была не только учительницей, но и самой лучшей воспитательницей Кати.