Михаил Никулин - Повести наших дней

— Я тоже жила в батрачках у Насоновых…

— Имеешь что сказать?

— Имею, товарищ Буркин. Только слово дайте Акиму.

Я смотрю на Акима Ивановича. Ему трудно начать разговор. И все тем же глуховатым голосом он начинает:

— В еремеевском дворе стали наводить порядок. На днях вселим сюда Совет. Димитрию Чикину, по моим соображениям, занять под кабинет надо ту меньшую комнату, что прямо от этой большой, а боковую, она просторней, определить под канцелярию.

Я наблюдаю за Буркиным. Он с недоуменной улыбкой посматривает на товарищей, пожимает плечами. Легко догадаться, что, по его мнению, Зубков говорит совсем не о том, о чем надо ему говорить. Замечаю, что Аким Иванович понял, в чем его хотят упрекнуть. Обращаясь к Буркину, он спросил:

— Нам что, некогда?.. Мы куда-нибудь спешим? — Он вынул из часового карманчика дедовские. — Только шесть часов.

— Не в часах дело, а в том, что в разговоре ты сильно пошел в обход, — ответил Буркин.

— Мой обход короче прямой дороги… В этой комнате, — продолжал он, — Совет будет проводить совещания. На стены надо портреты тех больших людей, что указали и указывают нам дорогу к лучшей жизни. Красный флаг будет развеваться над крышей. И будем считать, что обосновались тут прочно.

Серьезностью разговора Аким Иванович заставил всех притихнуть, и очень заметно было — уже никому не казалось, будто он говорит не то, что должно быть сказано в эти минуты.

Аким Иванович продолжал:

— Есть у нас в Затишном еще один красивый дом. Это я про дом Насоновых. Строился он при моей памяти. Много тяжкого труда вложили в него батраки Насоновых… Катерина, я правду говорю? — обратился он к жене.

— Истинную правду говоришь, Акимушка, — зажуренно покачивая головой, ответила Катя.

— Я, Зубков Аким, плановал так: очистим насоновский двор и дом. Сделаем этот двор колхозным двором, а в доме разместится правление колхоза… Анисим Насонов рушит эти планы. В нашем деле он еще хуже, чем палка в колесо. И потом, одна фамилия — Н а с о н о в — заставляет сжать зубы. Вот только послушайте… Хуторской бугай кинулся к воротам. Нанизал их на рога и шурганул в сторону, потом под сараем веялку повалил набок, а в огороде своими ножищами начисто вытоптал капусту. Что мог я ему сделать?.. Я, шестнадцатилетний парнишка? Все люди боялись его пуще холеры. Я по лестнице взобрался на крышу кухни и реву, черными словами обзываю бугая: «Что же ты, проклятый зверь, делаешь? За твои проделки хозяин кнутом меня исполосует!..» Да и ты ж тогда с балясов криком кричала на этого бешеного бугая, — обратился он к жене.

— Твоя правда, Акимушка, кричала я с балясов. И не я одна кричала с балясов — кричала и Калиста Лаврентьевна. Я кричала на бугая, а Калиста Лаврентьевна — на тебя: «Аким, не смей слезать с крыши! Не смей! Он же насмерть тебя запорет!..» Ты это хорошо помнишь?

— Очень даже хорошо помню. А еще сильнее помню, что в тот же день из станицы вернулся хозяин Лаврентий Платонович Насонов и чуть не до смерти порол меня кнутом… Один раз стеганул по глазам. Вот он, шрам… чуть выше брови. И глаз этот хуже видит… Насоновский кнут затмил его.

Я смотрю на Катю. Она плачет и быстро-быстро платком вытирает глаза, щеки.

— Несколько дней и ночей мы с Калистой Лаврентьевной хлопотали около тебя. Лечили чем могли и как могли. Как-то приоткрыл дверь сам хозяин. Калиста Лаврентьевна топнула на него, назвала живодером и под самым носом захлопнула дверь…

— Катерина Семеновна, зачем ты свои капканы расставляешь? Я говорю о Насоновых гневно потому, что в их дворе я наглотался горького! А ты сбиваешь меня… В капканы загоняешь?

Лицо Акима Ивановича набрякло. Оно было таким придирчивым, каким мне еще не доводилось его видеть. Он ждал, что ему ответит жена.

Никто не мешал их разговору — он важен был для всех.

— Нет, капканов я не расставляю. Я говорю правду. Эту правду сердце не велит замалчивать, — отвечала Катя. Глаза ее были уже сухими, задумчивыми. — Когда тебе, Акимушка, полегчало, Калиста Лаврентьевна уехала в Терновой и уж в Затишный больше не показывалась.

— Мне думалось, Катерина Семеновна, что мы одного понятия о жизни. А теперь у нас с тобой разброд получается. Будто мы дошли до развилка, и ты иной раз тянешь в непонятную мне сторону. Может, не мы с тобой коленки протирали перед хозяином в воскресные дни, чтобы отпустил нас домой — отнести заработанное?

— Мы, мы, Акимушка, лазали на коленках. Только коленки мы протирали перед отцом Анисима, перед Лаврентием Платоновичем.

— Может, твоя бабушка не болела душой, что ты не приходила к ней в очередное воскресенье?

— Ох как болела, Акимушка… Из родни она ж у меня осталась одна на всем белом свете! Она еще говорила, что живет от воскресенья до воскресенья. «Если ты, Катя, в положенные часы не приходишь, в глазах моих становится черным-черно…»

— А мои меньшие братишка и сестренка все на дорогу глядели, когда на ней покажется Акимка с двумя сумками через плечо. В одной сумке шесть фунтов муки, а в другой — столько же пшена. А Акимки нету… И бабка говорит внукам: «Давайте поусердней помолимся. Господь услышит нашу молитву, и по его велению Акимка вывернется из-за того косогора».

— Акимушка, а помнишь такое? — оживленно заговорила Катя. — С бахчи вернулся Анисим. На дрогах у него пять-шесть арбузов. Больше не мог привезти: спелых не нашлось. Мы с тобой стояли у ворот. Он, Анисим, спрашивает нас: «Кто у вас помер? Или еще какая беда? Похоже, что вас только что сняли с креста!» Мы сказали ему, что, мол, ваш папаша не отпустил нас домой. Он чуточку подумал и сказал: «Забирайте ваши сумки, садитесь на дроги; я ваш кучер, и я перед отцом за вас отвечаю». И помчал нас прямо в Обрывный вместе с арбузами. Сказал еще, что арбузы, уверен, в Обрывном нужней, чем в Затишном… Помнишь, Акимушка, он вожжами все подтрунивал Серого, чтоб резвей бежал, и стих нам читал: «Бобыль гол как сокол — поет, веселится!..» И вот воскресный день он пробыл с нами в Обрывном до самого вечера. А вечером мы все трое прикатили в Затишный. Хозяин, Лаврентий Платонович, встретил нас во дворе… Не знаю, Акимушка, как у тебя, а у меня тогда душа ушла в пятки. Но хозяин не счел нужным тратить слова на разговор с нами. Он к Анисиму, к сыну, стал прискипаться. «Своевольничаешь?!» — закричал на него. А Анисим ему: «На людей хочу быть похожим». — «А твой отец, стало быть, на людей не похож?!» — «Был бы похож, Калиста не сбежала бы от тебя!» Хозяин было пошел схватиться с Анисимом, да не вышло у него… Анисим укоротил его горячность: «Отец, мне нетрудно тебя осилить. А уж после драки нам не быть вместе». — «А куда ж ты денешься?» — спрашивает отец. «В станицу уйду». — «А жена?» — «Заберу ее. Станичный судья Егор Егорович не раз приглашал к себе старшим писарем. Ты, говорит, двухклассную школу окончил — и грамотен, и почерк у тебя разборчивый и красивый. Насчет квартиры, сказал, не беспокойся: в моем связном доме одну половину можешь смело занимать, а в другой — я буду со своей дочкой…» У хозяина обвисли плечи. Ушел он к колодезю, зачерпнул цебаркой воды и все плескал себе на затылок. Ты ж, Акимушка, тогда нарезал солому, делал меску лошадям, а я спешила подоить коров, и нам видно было, как хозяин все хлюпал и хлюпал воду на затылок… И слышно нам было, Акимушка, как у самого крыльца на Анисима Лаврентьевича кричала его жена, Анна Николаевна: «И ни в какую станицу я отсюда не поеду! Мне и тут хорошо!» — «Неволить тебя не стану — оставайся тут со свекром-батюшкой», — говорил ей Анисим Лаврентьевич…