Сергей Малашкин - Девушки

— И меня упомянули на собрании-то… и кто же? Больная Лушка! Я ей добра желаю, а она…

— А ты, старая, себе желай его, не людям! — воскликнул кузнец и, взглянув на вербовщика, сухо рассмеялся.

— Теперь жалеть Лушку не буду. Пусть ревматизм корючит, гнет ее… — огрызнулась Ульяна и замолчала.

Ариша села возле матери. Когда отец наполнял стаканы, а мать смотрела на булькающее горлышко четвертной, она подморгнула Волдырину так, что он густо покраснел, закашлялся.

— Не пробовали вот сие, — ставя перед Волдыриным стакан, сказал кузнец, — а уже зарделись румянцем, закашлялись. А что с тобой, Петр Глебович, станет, когда ты пропустишь вот этот стаканчик!

— Видно, простудился, Захар Фомич, — ответил Волдырин. — Не иначе как простудился! — повторил он и поднял стакан. — Что же, Захар Фомич, придется за ваше почтеннейшее здоровье…

— Ни-ни! Первую чарку за дорогого гостя, — решительно возразил Захар Фомич.

— За самого, самого желанного! — подхватила хриповатым голосом Ульяна и подняла стакан почти к самому носу, похожему на кабачок.

Волдырин, не без удовольствия выслушав слова хозяина, повернулся к Арише. Девушка взяла стакан и чокнулась с ним. Волдырин вылил жидкость в широко открытый рот, выкатил глаза, задохнулся, сел на коник, потом привскочил и, отдышавшись, прошипел:

— Чего ты, Захар Фомич, дал мне? Яду? Я сжег все внутри! Огня, что ли, налил в стакан? Уф!

— Спирт. Из чистой муки. Сам гнал. Я не люблю угощать водкой дорогих гостей. Закуси — и все будет в порядке, станет на свое место.

— Самогон куда приятнее, — поддержала мужа Ульяна и стала грызть соленый огурец.

— И ослепнуть нельзя с него, — повеселев и заиграв серыми с желтинкой глазами, заметила Ариша. — От водки у нас один колхозник ослеп…

Волдырин взял деревянную ложку и стал хлебать жирную лапшу со свининой. Лапша показалась ему сладкой, такой, какую не хлебал лет двадцать. Ел он молча, стараясь не поднимать глаз: уж больно поглядывала на него Ариша и строила ему такие глазки, что у него тряслись поджилки.

Петр Глебович глотал лапшу, обжигаясь ею, и быстро прожевывал куски свинины; вспоминал, как в прошлый сезон чуть было не женили в одном селе его приятеля Ефима, тоже вербовщика. Сначала, как полагается, угощали водкой, яичницей, драченами, блинчиками и разными там жаркими, вплоть до курятины и утятины, а потом заметили, что он перемигнулся с их дочкой, — ну, на этом перемигивании и прихлопнули его: «Пожалуйте в Совет для регистрации». Он запротестовал. Сразу стал трезвым, возопил: «Друзья, да ведь я не хочу жениться! Это дико, некультурно…» Ну, и начал было читать им лекцию о культуре, о морали, о свободе личности, о свободном браке. А отец ему: «Нам ты, Ефим Романович, не разводи антимонию всякую. Ежели ты опорочил взглядом, а может быть, там еще чем-нибудь, нашу девку, так держи по совести и ответ». — «Да чем я опорочил ее? — возразил Ефим. — Взглядом? Что она, — ваша девка-то, слиняла от него?» — «Милай, — возразил грозно отец, — ты нам своим краснобайством зубы не заговаривай! Мы, чай, не на митинге! Ты вот что, родной, прямо по совести скажи нам: идешь сейчас же на регистрацию или не идешь с нашей девкой?» Ефим Романович, конечно, как сильная личность, наотрез отказался от такой чести. Ну, они, это родители-то и братья девки, трепанули его тут же, за столом, в красном углу, потом выволокли из избы и выбросили на дорогу. Очухался Ефим Романович в тридцати верстах от села, в районной больнице.

«Дурак он! Я зарегистрировался бы и этим спас бы себя от увечья, а потом бы немедля развелся… Дурак Ефим! — заключил Петр Глебович. — Может, конечно, такая оказия приключиться и со мной… Черт, рыжая, нашла где строить глазки! Строй, не строй, а я все равно, дурища, не вижу: лапшу ем, свинину ем. Да пойми ты, Аришка, наконец об этом я уж не раз говорил на торфу тебе, — что я, хоть и побаловался раза два с тобой, не пара тебе. Не пара, рыжая сатана! Я начальник, персона, а ты?.. Ух! Как бы удрать отсюда поскорее!»

— Мы к вам, Петр Глебович, относимся очень хорошо, как к родному, — вздохнув, сказала Ульяна. — Захарушка, — обратилась она к мужу, — я жаркое подам, а ты наполни стаканы-то…

Волдырин вздрогнул от ее слов, побледнел и еще ниже наклонился над тарелкой, боясь поднять глаза, чтобы не встретиться с зазывно играющими серо-желтыми очами Ариши. «Начинается! — вздохнул он в страхе. — А может, рыжая открылась матери, что сошлась со мной на болоте, а мать рассказала отцу? Какой черт занес меня сюда? Как это я не подумал раньше, не вспомнил случая с Ефимом Романовичем? Удеру! Удеру при первом удобном случае!»

Ульяна принесла противень с жареной розовой свининой и с румяной, блестевшей жиром картошкой и поставила на стол, ближе к Волдырину. Захар Фомич, наполнив спиртом стаканы, сказал:

— Петр Глебович, теперь выпьем за Аришу, нашу дочку.

Волдырин зажмурил глаза: «Пропал! Женят на рыжей!»

Он не заметил, как чокнулся с хозяином, Ульяной и Аришей, и выпил стакан сразу. Потом принялся есть жареную свинину. Ел много и жадно, чтобы не быть пьяным. Сначала ему казалось, что он, Волдырин, ел свинью и никак не мог съесть ее — ужасно хавронья была велика, а затем свинья стала есть его и уже добралась до его левого бока: съела гамбургские сапоги с высокими резиновыми калошами, съела и галифе. У вербовщика выступил пот на лысине.

Захар Фомич предложил выпить за хозяйку, мать Ариши. Волдырин выпил и за хозяйку и стал вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее куда-то проваливаться. Летя в пропасть, он почувствовал, как тяжелая рука кузнеца ткнула его в подбородок…

— Петр Глебович, уважь хозяина, выпей за его здоровье! За всех, родной, пили… Я в обиде…

Протасов что-то еще говорил ему, наклонившись, но Волдырин, выплескивая стакан в горло, плохо слышал. Он хотел ухватить розовый кусок свинины, но промахнулся и повалился…

Проснулся Петр Глебович в мягкой, глубокой постели. Первое время он долго не мог понять, где находится, что с ним произошло. Он приподнял голову, но тут же опустил ее: она была тяжела, как бы налита свинцом, виски трещали, ныли. Во рту было сухо и противно, словно в нем была свалка нечистот. Волдырин застонал и прислушался. Кричали петухи. Их перекличка казалась далекой, фантастичной.

«Где же это я?» — подумал он и, упираясь ладонью во что-то мягкое, приподнялся, нащупал в кармане брюк спички, чиркнул о коробку и вздрогнул: рядом с ним, запрокинувшись, с полуоткрытым ртом спала Ариша. Ее волосы желтели на подушке. Волдырин задрожал, сразу вспомнил, где он. «Женили! — простонал он и весь покрылся испариной. — Как же теперь быть? — спросил он себя и, не колеблясь ни секунды, решил: — Бежать, бежать!»

Быстро трезвея, Волдырин с трудом встал с кровати, не задев Аришу. На полу он потерял равновесие и грохнулся. Его падения не услышали ни Захар Фомич, ни Ульяна, спавшие в чуланчике. Не услышала и Ариша, у которой он лежал под боком. Они были мертвецки пьяны. Петр Глебович опять зажег спичку и, придерживаясь за перегородку, пошел к двери. Сняв с вешалки полупальто и шапку, он оделся и выбрался в сенцы, а из них — на крыльцо. Ноги плохо слушались, разъезжались в разные стороны — туда и сюда, как гармонь в руках развеселого гармониста. На ступеньках лестницы Волдырин опять потерял равновесие и покатился вниз.