Александр Осипенко - Огненный азимут

— Опять капитан бредит.

— Скорей бы туда или сюда.

— Махнули бы мы, но жалко его.

...У пушки огромный ствол с черной бездонной пастью. Пушка целится в Баталова, и пасть угрожающе надвигается, закрывая собою небо, лес, поле... Из нее вырывается сноп искр. И снова в него прицеливается пушка, но уже издалека. Ворочает длинным хоботом, и вот уже поймала его на при­цел... Выстрела не слышно, но красное ядро — большой огненный шар — медленно летит. Вот оно рядом, останови­лось, словно раздумывая, что делать. И уже не ядро, а голова летит в чёрном просторе. Голова тяжела, и она кричит, раз­ламывается от боли.

— А я пойду. Не могу я сидеть вот так.

— Дурень, словят.

—- Ну и пускай словят.

— Ну, черт с тобой.

— Пойду...

И снова тьма.

Во тьме тлеет огонек.

— Я пошел, ребята.

Огонек погас.

— И зачем отпустили...

15

Василь Дьячков выбрался на опушку леса. Дальше лежа­ло болото. Над болотом толклись комары. Трясина. Ольша­ник, низкорослые березки и осока вперемежку с дикими ирисами. Под осокой вода. Сорвешься с кочки и — по колено в трясине... А потом долго идут из трясины пузыри.

Над лесом висело багровое солнце. Длинные тени стла­лись по болоту. "Сволочь,— подумал Василь о Гришке,— не захотел идти... Даже если не поможет — все же лучше идти и идти, чем слушать, как он бредит".

Версты две Дьячков шел по болоту. Густой ольшаник с липкими листьями рос на высоких сухих кочках. Ниже из болотной тины тянулись к солнцу дикие лопушистые ири­сы. Потом трава уступила место сизому мху, перевитому брусничником. Тут было суше. Росли низкие кривые берез­ки и лоза. Ноги глубоко тонули во мху, но не провали­вались.

Дьячков присел на кочку. Откуда-то прилетели сороки, примостившись на елке, застрекотали тревожно и надоед­ливо. Где-то откликнулись кулики, пробуждая болото не­приятным, скрипучим криком. Дьячков поднялся: злили эти беспокойные птицы.

Среди приземистых тальников вилась едва заметная тро­пинка. Иногда появлялись белые суховатые мхи, тропинка исчезала, потом снова вилась в тальниках.

Болото понижалось. Снова начала хлюпать вода под но­гами, вдоль тропинки появилась высокая, по пояс, осока.

В ней изредка попадались кладки — тонкие жерди, неизвест­но кем положенные. Потом был суходол о густым пластом иглицы.

Над головою шумели сосны, сквозь редкие просветы где-то далеко-далеко синело небо.

На опушке бора Дьячков остановился. Увидел большую деревню, шлях и длинную цепочку телеграфных столбов. Идти было страшно, но и стоять здесь тоже было опасно.

В деревню Дьячков пришел в сумерки. Сапоги были в ти­не, гимнастерка отсырела, словно на нее вылили ведро воды. Пробираясь вдоль ручейка, прячась за кустами, добрался до огорода, шмыгнул во двор. Постоял, слушая, как бьется сердце, зашел в хату.

У стола, горбясь над миской, сидел пожилой мужчина. Приподнятая с ложкой рука замерла. Из ложки пролилось на стол кислое молоко.

У печи застыла женщина. Глаза смотрели удивленно, настороженно,

— Не ждали? — хитровато прищурив глаза, веселым го­лосом спросил Дьячков.

— Господи, неужели наши вернулись!..— выдохнула женщина, глядя на сержантские треугольнички, ярко бле­стевшие в темноте.

— Думали, не вернемся? Вернулись,— говорил Дьячков, стараясь придать своему голосу беспечную веселость. Хоть на миг, но герой!

Хозяин, однако, радости не выказывал. Хмурясь, испод­лобья посмотрел на Дьячкова.

— А где остальные? — спросил он.

— Я, дядька, разведчик, — соврал Дьячков. — Мне нуж­на помощь и верные люди. Сказали, что вы поможете. И лю­ди у вас на примете есть.

Дьячков почувствовал, что говорит лишнее, но было не­ловко признаться, что солгал.

А тут и хозяйка помогла;

— Позови, Данила, Виктора Васильевича. Нечего ему прятаться.

— Давайте сюда своего Виктора Васильевича,— поддер­жал Дьячков.— Нечего ему прятаться.

— Ты что, Анюта, обалдела! Какого еще тебе Виктора нужно? Ну пришли... Ну хорошо...— Он поднялся из-за сто­ла и стал медленно приближаться к Дьячкову.

Теперь уж удивился Дьячков. Почему вдруг так заго­релся тихий на вид хозяин? Не командира ли какого-нибудь прячут? Вот здорово бы! Без командира, как без рук.

Старик шел навстречу, расставив руки, словно хотел об­нять своего освободителя, и вдруг не по годам ловко заломил Василю руки за спину.

— Неси веревку! — крикнул он женщине.

Дьячков попытался вырваться, но хозяин держал его крепко.

— Пусти, дядя,— хриплым голосом попросил Дьячков,— Пленный я, раненый... Пошутил я...

Хозяйка связала руки. Веревка впилась в тело.

— Выйди, Анютка, на минуту. Мне с ним с глазу на глаз поговорить надо.

Женщина бросила испуганный взгляд на сержанта.

— Данилочка, боюсь я...

— Ничего, иди.

Дьячков стоял посреди хаты со связанными руками. "Че­го он хочет?" — промелькнуло в голове, когда за женщиной закрылась дверь. Хозяин подошел вплотную и зло посмотрел Дьячкову в лицо.

— Где же твое оружие, разведчик?

— Развяжи руки, тогда увидишь, где оружие.

— А ты так покажи,— хозяин наотмашь ударил по лицу.

Дьячков ахнул, упал, как сноп от ветра.

— Дядечка, родненький, отпусти,— опомнившись, за­стонал Дьячков.

— Я тебя отпущу, гада! Прежде чем немцам сдать, так распишу, что и до свадьбы не заживет,— хозяин бил корот­кими резкими ударами.

Дьячков отчаянно вертел головой. Укрыться было неку­да, Удары сыпались один за другим. Он успевал произносить только одно слово:

— Дядечка... Дядечка...

"Убьет, гад,— как о чем-то далеком, подумал Дьячков.— Хоть бы уж немцы, а то своя сволочь..."

Лютая ярость подняла Дьячкова на ноги. Свой! Ах ты гад! Изловчившись, он толкнул старика ногой и крикнул, забывая обо всем:

— Бей, гад! Кулак, предатель, в бога мать!.. Доберемся до вас, фашистское охвостье. Стрелять паразитов будем!.. Сразу к стенке!

Он ожидал, что хозяин опять ударит его, и уже готов был защищаться ногами, головой, зубами. Но тот неожидан­но опустился на пол и, глядя на разъяренного Василя, про­тянул вперед руки, словно защищаясь от сержанта.

— Погоди, кто ты таков?

— Окруженец. Сержант. Глаза у тебя вылезли, что ли? — И Дьячков загнул такой мат, что помянул всех свя­тых и праведников.

— Свой, холера тебе в бок! — подскочил старик и стал развязывать веревку.— Анюта, иди!..

Женщина открыла дверь, боязливо просунула голову. Дьячков вытирал ладонью рот,

— Ну, малец, счастливо ты отбоярился. Так я тебя ис­калечить мог... Накорми сержанта, Анютка.

Дьячкова посадили за стол. Хлебая холодное, пропахшее погребом молоко, Дьячков слушал Данилу Сапуна и понем­ногу начинал понимать, как неудачно он пошутил.

— Ты, малец, того, не очень сердись на меня. Время нынче серьезное, шутить некогда. Недавно в Михаевичи за­явилось вот так, как и ты, трое. В форме, чин по чину. Зашли к бывшему директору школы. Прикинулись развед­чиками. По-русски, брат, лучше меня говорят. То да се: где немцы стоят, есть ли коммунисты в деревне... А кто своим не признается? Директор начистоту и выложил. Хорошо еще, что никого из коммунистов в деревне не было. На фронт ушли. А то могло быть хуже. Покормил он, вот как мы тебя. Стали прощаться. "Проведи нас, говорят, до кладбища. Хотим там место для батареи облюбовать. Сегодня ночью привезем ее". Ну, и пошли с ним. А еще через полчаса жена услышала со стороны кладбища отчаянный крик. Муж кри­чит. Она туда. Видит, те трое над мужем склонились и что-то красное из него тянут. Она так и сомлела. Что ж ты ду­маешь? Живому вспороли живот и кишки вокруг шеи об­мотали. Часа три бедняга мучился, пока не умер. А они стояли рядом и хохотали. Это ведь звери, а не люди.