Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Впрочем, можно и не спрашивать, как не спрашивать Радия про то, где его машина. Известно всем, что в колхозе всего два грузовика, да и те обшарпанные, и что прибавки в ближайшее время не предвидится. Чем мог председатель помочь этому парню? Сейчас ничем. И все же ему не хотелось уходить, не сказав Радию обнадеживающего слова. Чем-то нравился ему этот худой и веселый шофер. Было в нем какое-то, не отягченное годами, открытое доверие к жизни, именно то, чего многим здесь так не хватает.

Оленину нужны такие люди. Он искал таких людей. Даже в самые будоражные дни страды среди людского неверия и обид стремился уловить крупицы живого интереса к жизни артели.

Смерив Радия взглядом, он спросил:

— Ну, а, скажем, «Волгу» или «Победу» водить умеешь?

Тот обиженно напыжился.

— Имеем второй класс! На службе возил командира дивизии.

— Значит, считай заметано. Сядешь на легковушку, как только получим. А сейчас, что делаешь?

— Так, верчусь... То по ремонту помогал, то здесь... — кивнул в сторону запыленного комбайна и неожиданно со злостью вскричал:

— Поломался, зараза! А кузницу прихлопнули. Куковать нам теперь до заморозков, а то и больше.

— Вот что, Радий, ты не пророчествуй, а сыпь в бригаду, да тащите поживее деталь свою в кузницу. Кузнец давно уже ждет.

— Фю-ю! — присвистнул Радий — Неужто правда?

Оленин посмотрел ему вслед, улыбнулся, пошел к Хвостачу, что пасся у дороги. Подумал опять: «А парень действительно подходящий... Ишь, как загорелся! А ведь, наверное, еще такие есть. Искать надо. Искать внимательнее и побыстрее, пока и их не разъело равнодушие — эта моровая язва, поражающая наповал человеческие души. Да чего далеко ходить? Тот же Битюг, разве он равнодушный? Равнодушные не такие: они молчаливы, безгрешны, всегда правы. Их устраивает все потому, что им все равно. Скользят невозмутимо, пряча глаза, мимо чужих радостей и волнений, мимо острого дыхания жизни, не замечая их. Зачем? И так сойдет. Чужая боль — не их боль. Какое им дело до того, кто несчастлив, кому печально, кому весело? Думать о ком-то? Тревожиться? Не-ет...

Оленин стал перебирать в уме колхозников «Пламени», с которыми встречался с тех пор, как начал работать. На кого из них можно надеяться, положиться? Кто окажет поддержку его начинаниям? Ведь люди есть! Должны быть! Он просто их не успел распознать. Конечно же, не успел!..

Но опять же странно: коль они есть, то почему при них хозяйство дошло до полного развала? Почему молчат сейчас? Какие темные силы придавили их? Или все то, что творилось в Крутой Вязовке столько лет, сделало из них механических исполнителей, роботов, двигающихся по программе, заданной необходимостью? А необходимость одна: надо как-то кормиться и для этого надо выполнять какую-нибудь работу. Неважно, что толку от такой работы кот наплакал...

Взять недавнюю словесную потасовку между Битюгом и Глазковым. Битюг — это понятно. А Глазков? Он-то что собой представляет? Чем он дышит? Ведь работает, кажется, с увлечением, даже с азартом, расторопно, а взгляд точно у обреченного, вечно унылый, тоскливый: говорит, изъездил за свой недолгий век немало, отмечен неоднократно в газетах за отличную работу, но долго на одном месте не задерживался. Какая- то страсть бросала его по свету: романтика ли молодости, жажда узнать побольше или еще что-то? Почему теперь он застрял в Крутой Вязовке? Чего выжидает он и чего следует ждать от него?

Как бы дальше дела ни складывались, но Глазкова надо иметь в виду. И бригадира первой бригады Силантия Трофимова тоже. Пожалуй, это самый надежный, хотя и не шибко грамотный. Зато есть в нем этакая хозяйская жилка, своего рода стихийная способность верно оценивать людей и обстановку. Вроде и не торопится, и людей не подгоняет, порой кажется, работает вразвалку, а толку больше, чем у других. Да и сам он словно не трудится, а непринужденно исполняет какое-то свое человеческое назначение. Таким только подкидывай дела: все будет в аккурате. Поэтому и приглянулся он Оленину с первых дней. Правда, в самом начале страды было немного сомнительно: ведь первое впечатление не всегда правильное. Но на этот раз меткий глаз бывшего летчика, глаз армейского воспитателя оценил Силантия Трофимова верно.

Ну, а Чесноков? Эта белая ворона, залетевшая сюда из неведомых краев? Этот — посложнее. Этого враз не разгрызешь: крепенький орешек!

Размышляя, Оленин ехал на Хвостаче в ту сторону, где среди крапленного копнами поля пылил подборщик. Над головой, в блеске августовского неба, еще голосисто разливаются жаворонки, но вчера ночью уже слышно было, как курлыкнули улетающие журавли. Обычное явление природы. Пустяк, а какой болью отдался в сердце Оленина их грустный зов! Улетало еще одно лето, а с ним и частица жизни...

Да, о чем он сейчас думал? О Чеснокове... Кое-что о нем уже дошло до Оленина. Человек он своеобразный. Испытать пришлось такое, что немногие выдержали. Может, потому и привлекает в нем какая-то внутренняя надежность и принципиальность. Экую телегу насобирал он всего за свою жизнь, накопил в душе! На первый взгляд кажется немного ограниченным, этаким простачком, а заговорит, так невольно начинаешь чувствовать себя незнайкой. Спокоен, рекомендации дает, когда просят, и вообще держится скорее как наблюдатель, чем как активный работник управленческого аппарата хозяйства. И все же, если присмотреться внимательно, можно увидеть в его немножко скорбных глазах притаившегося живого и мудрого бесенка. Бесенка вовсе не безразличного.

Как он тогда с Порогиной, а? Оленин рассмеялся, вспомнив собрание в правлении. Порогина проводила очередное «запланированное свыше мероприятие» на моральную тему. Разнесла вдрызг колхозного пьяницу и разгильдяя Пырлю, призвала всех брать пример не с таких, как он, а с таких, как Николай Шпаковский. Он не здешний, а из деревни Латы. Вот человек! Кроме воды, он за всю свою жизнь ничего не пил, зато когда в 1927 году с ним встретился писатель Анри Барбюс, ему исполнилось сто сорок лет! А дочери его двадцать шесть...

Битюг, как всегда, гоготнул:

— Вот бы девкам нашим такого тверезого! У-ух! Какой прирост кадров пошел бы в колхозе!..

На Битюга цыкнули, он замолк. Но когда Порогина принялась опять восхвалять тех, кто живет трезво и долго, ставить долголетие им в исключительную заслугу, неожиданно заговорил Чесноков.

— Жизнь человеческая ценится не за длину, а за содержание. Как, скажем, хорошая басня. Великие люди мира совершили великие дела в возрасте тридцати — пятидесяти лет.

Порогина насторожилась.

— Какие такие великие?

— Маркс, Ленин, Наполеон, Аттила...

— Никаких аттил мы не знаем! А ставить вождей нашей партии рядом с императором Наполеоном никто вам не позволит, коммунист Чесноков! Их надо ценить и уважать, а вы... А вы...