Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

— Павел Касьянович спит?

— Нет, там... — показала движением головы в степь, откуда доносилось натужное кряхтение тракторов, то приближаясь, то удаляясь. Потом часто-часто замигала фара. Марина встрепенулась, сказала вполголоса:

— Битюг Гришка... Заправщика зовет. Глядишь, к утру все и закончит, слон дурковатый...

Сказала ласково, устало. Оленин вспомнил квадратную челюсть «забастовщика», пересмякшие губы, изрыгающие брань, заметил невесело:

— У слона сила в ногах... А для человека важнее другая сила. Истина в ней!

Встал, отряхнул крошки с пиджака.

— Спасибо за вкусный ужин, Марина Ульяновна... Хотя скоро завтракать пора, — показал он на восток.

Там полыхала заря. Она наступила мгновенно, словно кусок темноты оторвался, рухнул на землю да так и остался лежать вдали темнеющей грядой холмов.

Лицо Марины, ночью розовое от багряных сполохов костра, побледнело. В усталых глазах — ласковость. Оленин посмотрел на нее, озаренную синевой молодого дня, и вдруг, сам не зная зачем, убежденно промолвил:

— Вы хорошая... Вы должны быть хорошей...

И внезапно покраснел, умолк. После ему самому трудно было объяснить, как сорвалось такое с языка. Если бы не поздний ужин наедине с Мариной, если бы не оставшаяся в сердце светлость от первой встречи, разве он ляпнул бы подобное? Бог знает, что теперь подумает... Но слово — не воробей, не поймаешь. А что, собственно, он сделал неприличного?

Приоткрыв губы, Марина глядела на него удивленными глазами. На рассвете они напоминали ему зелень затуманенных лесных далей, которыми он не раз любовался с высоты полета.

Вдруг Марина рассмеялась.

— Ох, умора с вами, председатель!.. Ну, ладно... Спасибо за то, что хоть перевели меня из лагеря отрицательных в подающие надежду...

На дороге затрещал мотоцикл: из «распломбированной» кузни вернулся комбайнер с готовой поковкой. Вскоре послышалось бряцание ключа — деталь устанавливали на место. На верху комбайна против розовеющего востока, точно флюгер на крыше, вертелся «безлошадный шофер» Радий Куз.

Тучи одна другой брюхатее перекатывались с бугра на бугор, натыкались на скелет старой колокольни и, пропоротые ею, падали густой водяной пылью. Неверные проселочные дороги осклизли — машину не удержишь. Поля — темные. Вдали у Ташумки видны редкие сестрицы-осины... Чудится торопыга-швея: бросила белые стежки по черному, а выдернуть не выдернула.

Осень... Мокрые столбы с обвисшими телефонными проводами, нахохлившиеся вороны. Провода вздрагивают, роняя ржавые капли. По ним несутся грозные команды Трындова: «Давай, давай! Гони зерно на элеваторы!»

Как всегда, в «Пламя» прибыл уполномоченный по хлебозаготовке — человек придирчивый и дотошный. В конторе никого не было, и он долго сидел в бухгалтерии, изводил Чеснокова своими вопросами, что-то записывал, шмыгал простуженным носом и названивал по телефону в район. Оленина поймал лишь к вечеру. Тот весь день мотался по хозяйству и вернулся расстроенный: в амбаре, который срочно переоборудовали под зерносушилку, не ладился терморегулятор, а председателю никак не хотелось, чтобы кондицию зерна определяли на глазок — прибор, в таком деле совершенно ненадежный.

Уполномоченный по-хозяйски устроился в кабинете председателя, разложил свои бумаги. Чесноков прислушивался издали, о чем будет вести речь уполномоченный, а больше для «подстраховки» председателя в случае необходимости.

Дождь работал вовсю, по стеклам окна сбегали мутные капли, и под стать им звучала речь Оленина — односложно, мутно, общими фразами. От этого на душе было муторно, нехорошо. И вообще ему в эти минуты не хотелось никого ни видеть, ни слышать. Он устал до упаду, и мысли в голову не шли. Но старался держаться. Уполномоченному дела нет до его настроения, он выполняет свои обязанности, выколачивает хлеб.

— Мы делаем все, что только возможно. Начинаем сушить зерно и постепенно отвезем все полностью на элеватор.

Разговор тянулся долго.

— Когда же вы все-таки закруглитесь? — допытывался уполномоченный. — Мне нужно отсылать сводку.

— Все зависит от погоды. И только от погоды.

— Но надо в таком случае принимать особые меры!

— Против чего? Против дождя?

— Надо взять кнут да отстегать хорошенько тучи, чтобы не безобразничали… — подал голос Чесноков.

Уполномоченный вздохнул, поелозил сапогами по мокрому полу.

— Можно у вас где-нибудь обсушиться малость?

Оленин посмотрел на его мокрые ноги, похожие на бутылки, перевернутые вверх дном, посмотрел на свои, до колен в грязи, затем вопросительно на Чеснокова.

Тот сказал, подмигнув незаметно:

— Я тут распорядился... Сторож отведет товарища.

Когда уполномоченный ушел, Чесноков кивнул головой ему вслед:

— Измучился, бедняга, в лоск...

— Куда это вы его спровадили?

— В сторожку, разумеется, на пасеку...

— Зачем?

— А там теплее, чем в других местах...

И, помолчав немного, добавил меланхолически:

— И мед качают...

Оленин рассмеялся.

— Как это вас надоумило?

— Сказывается опыт... — развел руками Чесноков. Сел напротив председателя, посмотрел искоса, озабоченно спросил: — Вы, случаем, не болеете?

Оленин покачал отрицательно головой и опять уставился рассеянным взглядом в окно. Там хлюпало и шлепало однообразно, до тошноты. Вода лилась по стеклам, и казалось, будто смотришь сквозь аквариум. Оленин обнял крест-накрест свои плечи, сказал задумчиво:

— Не понимаю Трындова. Говорил, райком поддерживать будет, оказывать всеми средствами помощь, а к делу пришлось — мнутся, колеблются, мусолят...

— У нас это бывает... Сначала во все колокола, а потом в кусты... — заметил Чесноков хмуро. — А что такое?

— Эх! Прямо горит вот тут! — ткнул себя в грудь Оленин. — Вместо ясного ответа не говорят ни «да», ни «нет».

— Ас чем канитель, если не секрет?

— С огородом.

Чесноков быстро взглянул на председателя.

— Вам что, индивидуальный огород понадобился?

— Не-ет! — отмахнулся Оленин. — Огород, мне кажется, нужен колхозу. Гектаров семьдесят — восемьдесят... Для начала.

— Ого! Так что же?

— Что так что же? А-а! — встрепенулся Оленин. — Ведь я вам не говорил... Последний раз по дороге в райком мне пришла мысль. Решил было по возвращении домой посоветоваться с вами, да так загорелся, что с ходу выпалил Трындову. Он вначале тоже вроде бы заинтересовался, обещал взвесить все, разобраться, а потом как воды в рот набрал... А время уходит. Уходит время...

— А что за мысль вам пришла?

Оленин с обидой в голосе, постукивая нервно об стол ладонью, принялся рассказывать. Чесноков, облокотясь на стол, слушал. Под свист ветра, под беспокойное дрожание стекол мысли председателя, словно крупные бодрящие капли дождя, стали проникать в душу Чеснокова, и что-то сильное, убедительное поднималось в нем, разрыхляя постепенно залежь холодного сомнения и недоверия к новому руководителю. И вот рука Чеснокова уже самопроизвольно потянулась к счетам... Бормоча: «ага», «так-так», «понимаю», он защелкал костяшками, попутно прикидывая что-то свое. Иногда поднимал глаза на Оленина, и тогда было видно, что они одобрительно усмехаются. На блеклых щеках выступил румянец.