Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Оленин вышел вперед, хрипло спросил:

— В чем дело, товарищи?

Вдруг надрывный кошачий крик. Это Пырля. Заорал и бряк на землю. «Ы-ы-ы-ы!» — тянул, корчась, царапая коричневыми ногтями грязные доски пола. Эпилептик!

Кто-то бросился к нему. Зашумели женщины, распаляясь, готовые вцепиться друг другу в лицо. Откуда-то вынырнул Битюг, рявкнул:

— Заседаете, так вас, разэтак?..

И следом переплеск высоких женских голосов:

— Хлеб наш тайком делите?

— По шестьсот граммов в зубы?

— Дядю соседского кормить нашим потом?

— Где обещанные четыре кило?

— Выложь и подай!

Оленин посмотрел на людей, будто пересчитал. Кругом глаза. Нетерпеливые, злые, требовательные. Подумал: «Быстро, однако, здесь узнаются решения правления...» Сплюнул себе под ноги. На скулах под кожей пробежали желваки. Уселся на стул, вынул из кармана портсигар, раскрыл и принялся медленно вынимать из него бумажки, скрепки, магнит. Мало-помалу стало тише. Десятки глаз сумрачно следили за его пальцами. Молчание. Теперь, кажется, самым раз начать разговор. Оленин раскрыл было рот, но перед столом вырос Битюг.

— Граждане! Да он насмехается над нами!

Чесноков, Трофимов и еще два-три правленца подвинулись ближе. Битюг покосился на них, перехватил взгляд Оленина, полный непоколебимой решимости, взгляд человека, сотни раз смотревшего в глаза смерти. Все застыли не дыша.

И вдруг испуганный женский голос:

— Гришка! Дурной! Отступись!

Как сквозь воду, дошел этот голос до Оленина. Сунул резко руки в карманы, сжал до боли пальцы. А снизу, с пола, опять заверещал трясучим голосом Пырля. И опять прорвало.

— А-а-а! В командировку приехал? В узких брючках разгуливаешь? На людскую нужду тебе тьфу!

— Уматывай туда-растуда!

— Отдавай наш хлеб! Четыре килограмма, как обещал секретарь райкома! Баста!

— Сам небось жену в городе держит!

— Двадцать четыре кило мяса за месяц слопал! Семьдесят литров молока вылакал! — взвизгнула грузная баба с двойным подбородком. Ее голос на секунду перекрыл все остальные. Чесноков воспользовался тишиной, спросил буднично-спокойно, насмешливо:

— Эй, Пырля, вы-то чего стараетесь? У вас, милейший, даже минимума трудодней не выработано. За спектакль, что вы тут показываете, все одно трудодней не начислим. Может, Радий Куз из собственных фондов самодеятельности изыщет?

— Может, и у меня нет минимума? — не унимался Битюг.

— О тебе речи нет. У тебя даже максимум трудодней, да жаль только, вот здесь недостача... — постучал по лбу Чесноков.

Оленин смотрел на понурых мужиков, на крикливых, женщин. Ведь это же хорошие люди, ведь не они же виноваты в том, что в артели неустройство, беспорядки, нет дружеских отношений. Все это потому, что нет коллектива, нет спаянной партийной организации, а есть только люди. Просто люди. Один работает за совесть, другой — за страх, третий — лишь бы день до вечера. Так было, так и будет до тех пор, пока каждый, сеет ли он хлеб, выращивает ли поросят, не станет чувствовать себя ответственным за весь колхоз в целом.

Вот то главное, чего недостает. Вот то чувство, великое чувство солдат — один за всех и все за одного, — которое должен привить им он как председатель. Должен, а как? На курсах председателей программой не предусматривалось решения подобных положений. Оленина в пот кинуло от сознания собственного, как ему казалось, бессилия. Он чувствовал себя так, как в последнем памятном полете в тот момент, когда истребитель развалился в воздухе и сам он оказался один между небом и землей. Как и тогда, он понимал, что, если не будет найден выход тут же, грош цена ему как председателю и как человеку тоже. Стихию необходимо обуздать во что бы то ни стало! Ведь это же черт знает что!

Он скинул с себя машинально пиджак, остался в давно не стиранной рубашке. Покачал с укором головой, всматриваясь в лица окружающих его людей, и вдруг улыбнулся доброй, располагающей улыбкой.

— Товарищи женщины! Марья Денисовна, Татьяна Павловна, Матрена Павловна! Вы же все честные труженицы! Скажите, на кой ляд сдались вам эдакие вожаки? — кивнул он на Пырлю и Битюга. — Что общего у вас с этими бузотерами?

Женщины молча переглянулись, явно обескураженные и вместе с тем довольные и польщенные, что председатель обращается лично к ним да величает их по отчеству. Он продолжал:

— Очень хорошо, что вы так болеете о своей артели. Мы не пригласили вас на заседание правления — в этом наша ошибка. Исправим ее на ходу. Рассаживайтесь, пожалуйста, товарищи, спокойно, и будем решать сообща, что нам делать.

Пока шла перепалка, в контору набилось народу. Прослышав, что в правлении происходит что-то необычное, явились степенные, пожилые колхозники. При них галдеж прекратился. Гурьбой явились девушки с зерносушилки, протиснулись вперед. От них пахло пшеничной соломой и пыльцой. В волосах сухие лепестки куколя: девушки работали на сортировке зерна и не успели даже почиститься.

«А почему бы не начать сейчас разговор с народом об огородной плантации? — прикинул Оленин. — Быть может, она увлечет их так же, как увлекла меня, как увлекла Чеснокова?»

И он начал выкладывать все, что думал и чем мучился последние дни.

Кругом затихло. Потом — волной шумок.

Марина пришла позже всех и стояла позади, когда председатель начал излагать свой проект. Чем дальше он говорил, тем четче ощущалось его страстное желание убедить колхозников, доказать, какую огромную пользу можно извлечь из задуманного. Для Марины все это было необычно. Ни одному председателю ничего подобного в голову не приходило. В лучшем случае пытались поддержать хозяйство, не дать развалиться тому, что еще держалось. Этот же словно бросал вызов их нищете, нищете всей Крутой Вязовки.

Марину трогал и волновал незнакомый накал в голосе этого человека, страстность, с которой он отстаивал свою идею, и она чувствовала: так может говорить лишь тот, кто сам твердо верит, тот, кто убежден в своей правоте.

Тогда, на стане, он удивил ее неожиданным обращением к ней, сегодня удивил вторично. Как ловко отвлек внимание от бузотеров, перевел разговор на то, что нужно ему. С этой минуты Марина стала смотреть на председателя совершенно по-другому. С увлечением следила за его речью, а когда он закончил, неожиданно громко сказала:

— А что мужики, дело говорит председатель!

Заглянула в лица стоящих рядом, и горько ей стало. Ну-у! Нашла с кем делиться! Недовольное шушуканье, смешки.

— Знаем эти затеи!

— Каждая новая метла по-своему... — услышала она и почему-то испугалась. Даже озноб прошел по плечам. В толпе продолжали шептаться. Марина поняла: председателю не верят, его предложение зарежут. Вот этого она испугалась. «Неужели люди не хотят понять? Упрямые быки!»