Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

— Вроде припоминаю... Так что?

— Приехал домой в отпуск лечиться. Худющий, измученный...

— Заболел?

— Плавал на танкере механиком, а фашисты их потопили возле Испании. Черт знает что! Торговое судно нейтрального государства пустили на дно, а гражданский экипаж в плен забрали. Словно нет никаких конвенций, словно не существует международного права. Михаил рассказывал мне, как над ним измывались в тюрьме в Барселоне, так просто ужас! И это в романтической Испании!

— Что Испания! — махнул рукой дядя Дмитрий. — Без Гитлера да Муссолини Франко давно бы крышка. Хуже то, что эти разворачиваются сильно... Всюду просовывают свои щупальца. «Пятая колонна» действует вовсю, почти в каждой стране. А сколько у нас пытаются вербовать агентуры! Это же не секрет, сам знаешь из газетных сообщений.

Дементий слушал и глядел на редкие огоньки по той стороне Волги. Смутно освещенная луной спокойно спала деревня. А ведь, возможно, в этот самый час на нее уже заносится вражеская рука, может быть, эта рука держит бомбу, чтоб сбросить ее на головы людей, а может быть, в одном из тех невзрачных домиков рука эта сжала нож, чтобы всадить его в спину честному человеку?

— Даже жить страшно становится! — промолвил задумчиво Дементий. — Кажется, знаешь человека как свои пять пальцев, видишься с ним ежедневно, работаешь, живешь рядом, и вдруг оказывается — он враг! Просто невероятно. Как только люди умудряются годами так искусно маскироваться, жить двумя жизнями? Во имя чего? На что надеются? Чего ждут и от кого ждут? Странно...

Дядя встал, подошел к берегу, долго глядел на посеребренную луной реку. Вернулся обратно к угасающему костру, сел, сказал после длительного молчания:

— Тебя, кажется, мучают сомнения?

— Не знаю, как это назвать... Но ты прав: что-то меня беспокоит. Мне делается иногда не по себе оттого, в каком окружении нам приходится жить внутри собственного государства. Неужели среди советского народа столько предателей и подлецов?

— А ты как думал? От главарей нити тянутся гораздо дальше. Зверь в агонии способен на все. Нужна бдительность и бдительность. Опасность кроется именно в этих разветвлениях, в организации. Поэтому органы НКВД и вынуждены действовать по всем направлениям, вылавливать. Мы еще знаем очень мало. А тебе советую верить политике своего правительства и не сомневаться.

— Я верю, дядя Митя. Тебе верю... Но не могу поверить, чтоб кучка авантюристов смогла достичь каких-то результатов в нашей огромной стране.

— Правильно. Все эти авантюристы не имеют опоры среди широких масс, но тем не менее вредить они могут. И они вредят.

Дементий промолчал. Он чувствовал, что дядя Дмитрий не понимает его или не хочет понять. А как яснее скажешь?

Луна скрылась за холмами. Купы серебристых осокорей на берегу потонули в темени. Только слышен сонный лепет листьев. Смутное беспокойство, охватившее внезапно Дементия этой теплой, благоуханной ночью, не рассеивалось. Он заставил себя не думать ни о политике, ни о других высоких материях, и все же что-то неясное, глухое тревожило его... Что-то близкое его душе.

Утром Дементий с дядей много купались, лежали на скрипучем песке. Оглядев критически худое тело племянника, дядя сказал насмешливо:

— Ну, брат, заучился ты, видать, до ручки...

— Э-э! Были бы кости! — ответил Дементий беспечно, болтая ногами в воде.

— Кстати! У меня есть путевка на курорт — санаторий ЦК. Бери. Мне все одно сейчас не до курортов. А ты давай, набирайся сил перед защитой диссертации. Идет?

— Еще бы! Спасибо большущее!

— На том и решаем.

Спустя неделю Дементий уже загорал на пляже Ривьеры, плескался в зеленых волнах, гулял, набирал килограммы... Жизнь беззаботная. Правда, иногда и здесь не обходилось без отдельных неприятностей. Вечером, глядишь, человек спокойно, весело ужинает, а на завтраке его нет, исчез... Так один, другой, третий. Это портило безоблачное настроение. Но в глубине души Дементий оставался все же спокоен.

Однажды, когда он обедал в столовой, принесли срочную телеграмму. Телеграмма ему, Дементию, от матери, и в ней всего два слова: «Возвращайся немедленно».

Дементий побледнел. Предчувствие страшной, непоправимой беды сжало его сердце.

Полтора суток в душном вагоне — и он дома. Увидел мать и без объяснения понял: дядя Дмитрий арестован.

Ошеломленный Дементий застыл в передней. Все в нем обмерло. Дядя Дмитрий враг... Этот мечтатель, преданнейший коммунист, верный солдат революции, несокрушимый, казалось, как сам народ, — враг народа! Горе, удивление, неверие в его нечестность, неверие в его измену смешались в груди Дементия в один мучительный ком. Нет, нет! Он не враг! Разве враги такие?

Вдруг ему показалось, что он чего-то не знает, не знает самого главного. Подозрение холодным оком заглянуло в его душу, и он застыл в ужасе. А если дядя в самом деле враг? Если он, Дементий, просто по своей молодости не сумел распознать его истинное нутро? Верил ему больше, чем самому себе. Верил, глупый, близорукий кутенок!

Его затрясло. Он казался не в себе: глаза смотрели в одну точку. То, что он осознал в эту минуту, не принимали ни душа, ни сердце. Змеиные мысли! «Ты верь, Дементий, и не сомневайся». Это ж его, дяди Дмитрия, слова.

В окно било закатное ослепительное солнце. Дементий повернулся лицом к солнцу, прошептал упорно, страстно: «Верю! Верю! Не изменник ты! Это какая-то ужасная, роковая ошибка. Это страшное недоразумение или клевета».

Первые дни дома прошли как в бреду. Жену дяди, тетю Зину, куда-то выслали. Ее сестру, тетю Соню, вместе с детьми — тоже. Вырывали всех с корнем, дотла.

Все это время Дементий ни разу не подумал о себе. Не подумал, как скажется на его собственной судьбе арест дяди, помнил: если дети не отвечают за отцов, то племянники за дядей и подавно. Мать, наоборот, почти не спала, металась, заводила с сыном такие разговоры, что он, слушая ее, с раздражением убеждался: она все сильнее дрожит за его, сына, участь. Надо было поддерживать мать, как-то утешать ее. А как? Все слова участия казались убогими, никчемными в сравнении с тем, что чувствовалось и думалось.

Дементий стал угрюм и молчалив. Он, как и прежде, ходил в институт, работал над диссертацией, как и прежде, отношение товарищей к нему оставалось доброжелательным, однако он стал замечать за собой, что сам почему-то относится к ним иначе. Все чаще казалось, что товарищи смотрят на него с подозрением и настороженностью. И хотя на самом деле этого не было, он продолжал подогревать в себе ложную мнительность. Товарищи по институту стали тяготить его, и вообще видеть никого не хотелось. Если он с кем и встречался изредка и делился своими мыслями, то только с другом детства Семеном Костылевым, жившим на другом конце города.