Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Неожиданно пришло письмо от тети Зины. Не письмо даже, а короткая записка, в которой она сообщала, что ее выслали в глухую деревню в Астраханской степи и что вряд ли там долго продержат. Что будет с ней дальше — неизвестно. О судьбе дяди не знает ничего. Его забрали прямо со службы и даже попрощаться с семьей не дали.

Чем-то зловещим повеяло на Дементия от письма. Он опять заметался. Потом словно обессилел. Бросил институт, перестал видеться с кем бы то ни было, лежал, читал. Читал лихорадочно, запоем. Он зарывался в книги по истории и философии — те, которые в студенческие годы листались только для зачетов. Теперь он искал в них ответа на ту путаницу и противоречия, которые привносились в его жизнь каждым новым днем. Получались странные, парадоксальные выводы. Стало казаться, что главное достояние человека — свобода — не имеет никакой ценности: человек — раб обстоятельств, ничто.

Прежде подобная бредовая философия в голову ему не приходила. Теперь же он пришел к умозаключению, что закон — ничто; человек беспомощен, и то единственное, чем он вправе распорядиться, это собственная жизнь...

Арестовали соседа, известного врача, профессора. Это был последний толчок. Дементий не выдержал. Что-то в нем треснуло, надломилось. Страх свалился на него лавиной, сдавил, парализовал сознание. Возникло подозрение, что уничтожение людей идет по какой-то зловещей программе, что близится и его очередь. Так лучше смерть от собственной руки, чем бесчестье, позор, моральная смерть.

Раз, воспользовавшись оплошностью институтского лаборанта, Дементий открыл шкаф и унес с собой пробирку с цианистым калием.

Мать жила за городом, в квартире пусто. Выйдешь на улицу — и неохота заходить обратно: сквозь стенки буфета зловеще просвечивалась пробирка с ядом.

Стук раздался в два часа ночи. Дементий вскочил, будто не спал.

— Кто?

— Управдом... Откройте!

Жутко сжалось сердце. Все. Конец. Судорожным рывком бросился к буфету, схватил пробирку, сыпанул порошка на ладонь. Застыл. «Единственное, чем он вправе распорядиться, — это собственной жизнью». Минута наступила. Надо кончать. Но рука с порошком не поднималась. Решительный человек, бушевавший в нем в последние дни, вдруг сник.

Человек, заставивший себя взирать на жизнь с презрительной усмешкой, не в силах был переступить грань, уйти в ничто. С мучительной тоской Дементий ощутил, однако: пусть будет самое рабское, пусть самое унизительное существование, только не смерть от собственной руки.

Пугливая тишина ночи опять наполнилась глухими ударами. Тем, за дверью, не терпелось.

Дементий зажал в кулаке порошок, отворил дверь. Вошло четверо. За ними — управдом.

— Ваша фамилия, гражданин?

Ответил едва слышно. Вошедшие удивленно переглянулись.

— Вон как? Документы!..

Подал. Смотрят. Затем управдому:

— Вы куда это нас привели?

Управдом ни жив ни мертв. Пролепетал заплетающимся языком:

— Извините, пожалуйста, я, кажется, ошибся... Я только поставлен управдомом. О! Я уже вспомнил! Тот, что вам нужен, живет на два этажа выше.

Возвращают вежливо документы, козыряют.

— Извините, товарищ...

Выходят... Ушли.

А Дементий стоит. Стоит, не шевелясь, вытянувшись, окаменев. Стоит долго. Наконец разжал кулак. Порошок белой коркой прилип к потной ладони. Дементий вздрогнул, схватился за голову.

«О-о! Идиот! Ведь мог бы проглотить!»

...Утро. Яркое солнце. Гул автомашин.

Дементий осознал это не сразу. Странным, диким показалось то, что воскресила память.

Жив-здоров...

Весь день ходил шальной, думал, радовался. Вечером зашел к Семену Костылеву, поведал ему обо всем, что с ним стряслось, в том числе о пробирке с ядом. Ох, и ругался же Семен! Никогда еще так не ругался. Не понимал, как мог Дементий решиться на такой шаг.

— Как! А по-твоему, лучше сесть в тюрьму, раскаиваться в несовершенных преступлениях, клеветать на себя? А потом тебя объявят врагом народа, и будешь годами прозябать в положении нечеловеческом, в полном отрыве от всего того, что составляет смысл жизни?

Семен качал осуждающе головой.

Они сидели у открытого окна в его квартире. Опускались прохладные августовские сумерки, во дворе звенели веселые голоса играющих детей. Легкий ветер доносил сладковатый запах — у соседей на балконе ели дыню.

Сема погасил в пепельнице папиросу, которую до того нервно покусывал, возразил:

— У всякого, в том числе и у тебя, жизнь подчинена высшей идее. И ты не имеешь никакого морального права дезертировать из жизни. У нас обязанности перед человечеством, ответственность перед сотворившими нас. Даже если ты виноват, ты должен жить и искупать свою вину.

Слушая старого верного друга, Дементий тоже не находил для себя никакого оправдания. Дело ясное: он трус, слабак. Он мысленно перечеркивал свои заблуждения, чуть ли не ставшие роковыми, и радовался моральной победе над собой.

Приближалась защита диссертации. Все, что не наука, из головы—долой! Надо делать только свое дело.

Недели полторы спустя звонят из института и предлагают съездить в командировку в Рязань. Командировка срочная, выезжать тут же, инструкция — на месте. Дементий отвечает: «Я с удовольствием, но вряд ли успею сегодня... Ни удостоверения, ни билета нет на руках». Зная оперативность институтской канцелярии, подумал: «Дай бог, послезавтра выбраться!»

Однако на этот раз он ошибся: не прошло и часа, как все было доставлено ему на квартиру. Приятно удивленный, отправился на вокзал, сел в поезд. И там, в купе, где, кроме него, не было ни души, его арестовали...

Когда он на допросе заявил, что ни в чем не виноват, следователь язвительно заметил: «Ни в чем не виноват? Бросьте! Мы отлично осведомлены, что хранится у вас в пробирке!..» И Дементий понял все.

Семнадцатью годами неволи заплатил он за то, что признался в своей слабости Семену Костылеву.

...Чесноков закончил рассказ и допил свой бокал. Подпер голову ладонью и как бы погас. Громко тикал будильник. За окном гудела непогодь. С половины Трофимова доносились приглушенные стенами голоса, детский смех. А эти двое сидели погруженные в свои думы

После долгого молчания Оленин глухо спросил:

— А этот ваш друг, Семен, где он?

— Кафедрой, кажется, заведует. Ученое звание получил, всякие награды...

— Иуда... — прошептал Оленин мрачно.

— Все это сложнее, Леонид Петрович. И меня и его создало время... Ведь он, донося на меня, был искренне убежден, что делает доброе дело. Те памятные годы на каждом из нас оставили свой отпечаток. Часто вместе с грязной водой и детей выплескивали... Конечно, не прояви я малодушие, так, быть может, со мной ничего бы и не случилось. Но разве во мне одном дело? Потому-то я и не защитил диссертацию, потому и бухгалтером стал. Да, может, это и к лучшему. Дважды два — всегда четыре... Не в пример всякой там философии да истории, которыми вертят и так и сяк, как кому выгодно...