Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Пырля после сутки на погребце отлеживался. Как тут не станешь эпилептиком!

— Правильно ты, Радий, рассказал, да только об одном умолчал... — повернулся к нему Чесноков.

— О чем?

— Да вот неясно, кто бы это надоумил Пырлю пойти к Денису Пахомовичу на похороны?

И Чесноков направил луч фонаря в лицо Радия. Тот зажмурился, нырнул в калитку.

— Ну, я дома. Спокойной вам ночи!

Чесноков засмеялся.

— Славный парень. Томится без настоящего дела, Энергии — хоть отбавляй, а к чему приложить, не находит. Вот и озорует...

Опять припустил дождь, аж гул пошел. Председатель с бухгалтером пробирались, придерживаясь заборов.

— Метеобстановочка... — ворчал Чесноков.

Вскоре луч его фонаря осветил мокрое крыльцо со скобой для чистки сапог. Оленин протянул Чеснокову руку, но тот сказал:

— Зайдемте ко мне. Поужинаем по-холостяцки... У меня, кстати, есть пол-литра «самарского разговору»... Идет?

— Ну, что ж... Я не против.

...Оленин не был еще у Чеснокова. Тот снимал комнату у Силантия Трофимова. Почистили сапоги, вошли, разделись. Оленину понравилось, что в комнате нет ни комодов, ни сундуков, ни кроватей с шишками и вышитыми подзорами, как обычно принято в приволжских деревнях. Несколько низких, светлого тона стульев, буфет, металлические полки, набитые книгами, новейшей марки радиоприемник. Пол покрыт ковром. В углу из-за пестрой занавески виден умывальник и таз. Все блестит.

Оленин подошел к полке с книгами, поглядел бегло корешки томов, сказал раздумчиво:

— Н-да... Читать здесь есть чего... — Помолчал и добавил со вздохом: — Если есть когда читать... Дементий Яковлевич, вы книги с собой привезли или приобретаете постепенно?

— И то, и другое... Литературу специальную, справочники выписываю или покупаю при случае...

— В райкоме мне говорили, у вас ученая степень? Верно?

— Нет. Диссертацию написал, но защитить не успел, — помедлив, ответил Чесноков.

Почему не защитил, Оленин спрашивать не стал: понятно и так. Подумал: «сидел Илья Муромец сиднем тридцать лет и три года, а ты, брат, на любую половину меньше... Только и всего».

Чесноков включил приемник, потоптался на месте, провел несколько раз пятерней по негустым волосам. Оленину показалось — он на него обиделся. И поделом: не лезь с дурацкими вопросами! Кому приятно, когда бередят его раны? Тоже и Чеснокову. Незачем было напоминать ему о прошлом. Нехорошо получилось.

Посмотрели друг другу в глаза, и Чесноков, как бы продолжая начатый ранее разговор, сказал:

— В общем, Леонид Петрович, если есть желание, покрутите пока приемник, а я — к хозяйке. Узнаю, когда будут готовы пельмени.

Вышел и тут же вернулся, захлопотал у стола. Вошла жена Трофимова, женщина лет сорока, поздоровалась с Олениным, спросила вполголоса квартиранта, в чем подавать пельмени: в котелке или в супницу перелить? В котелке — оно погорячее будет...

— Никаких котелков, Евдокия Сергеевна!

Оленин обернулся. Его удивила непривычная резкость и категоричность Чеснокова. Посмотрел внимательно. Какая в конце концов разница, в чем подадут? Было бы хлебово повкуснее! Странные, однако, замашки у бухгалтера... Даже не верится, что человек может так меняться... На работе образец корректности и вежливости, а в быту...

Но хозяйке слова квартиранта, видимо, странными не показались. Понимающе кивнула головой, окинула быстрым взглядом стол: не нужно ли еще чего, и неслышно скрылась за дверью.

— В котелке... — продолжал брюзжать Чесноков. — Знает же, что котелков мне на дух не надо! Глаза бы мои не видели всякие банки консервные, ватники стеганые, нары деревянные, будь они прокляты! Во где они у меня сидят! Смотреть не могу на деревья, на лес. Душат они меня, закрывают свет. Я неба хочу, солнца, простора! Может, затем и Вязовку выбрал, что тайги нет, что раздолье кругом... Эх, ладно... Нальем, что ли, но одной?

Оленин покачал головой.

«Так вон откуда это у тебя!»

Выпили по рюмке. Хозяйка внесла большую фаянсовую супницу. По комнате поплыл ароматный пар. Проголодавшиеся хозяин и его гость принялись за пельмени. Увлеклись так, что и разговаривать перестали. Спохватился гость и опять же, словно кто потянул его за язык, спросил о том, за что он корил себя минуту назад: о прошлом Чеснокова. Остался ли у него кто-нибудь из родных или старых друзей?

— Нет, родные давно умерли. А старые друзья... Друзья что же... Одни отмежевались, другие... Давайте-ка выпьем за то, чтоб никогда не было друзей!

Оленин опешил, уставился с изумлением на Чеснокова.

— Чтоб не было друзей? — спросил он растерянно.

— Да, друзей в кавычках...

— А-а... За это можно.

Выпили. Лицо Чеснокова потемнело, тяжелые веки прикрыли глаза.

«Тяжеленько же приходится тебе... — подумал Оленин. — Сколько лет провел ты, бедняга, на самом дне жизни! И никто не помог тебе. Говорят, мол, масса, коллектив... Все это слова, абстракция. В жизни — по-другому».

Чесноков взял недопитую бутылку, посмотрел на свет.

— Мудрость народная гласит: береги честь смолоду... — вздохнул он. — А я вот не сумел сберечь, оступился в молодости, смалодушничал и поплатился жестоко лучшими своими годами.

То, о чем рассказал Чесноков, произошло много лет назад.

Отец Дементия умер совсем молодым: подкосили здоровье ранения да контузии в первую мировую войну. Остался Дементий с матерью да с дядей Дмитрием — братом отца. У дяди детей не было, и осиротевший племянник стал ему что сын родной. Сколько помнит он, дядя Дмитрий всегда был тружеником и бойцом, отдающим себя делу партии.

На путь революционера он встал с четырнадцати лет. В пятнадцать — сражался на баррикадах в боевой дружине, в семнадцать — вступил в партию, а через два года был уже в ссылке. Всю войну в окопах провел, в 1915 году ранили, а в 1917 чуть не расстреляли по приговору военного суда за большевистскую агитацию — спасла революция. Потом жизнь пошла, как в калейдоскопе, пошла, завертелась... Гражданская война. От красноармейца до командира полка вырос Дмитрий Чесноков.

И после гражданской судьба бросала его с конца в конец России. Разные должности занимал, учился. Последний год, в то время, когда Дементий, окончив планово-экономический институт, поступил в аспирантуру, дядя принял пост секретаря обкома.

Однажды, в июне 1937 года, после напряженной работы над диссертацией, Дементию захотелось немного отдохнуть и поразвлечься. Он попросил дядю, чтобы тот взял моторную лодку, и они под выходной день вдвоем направились вверх по Волге рыбачить.

Ночью у костра после наваристой ухи зашел разговор о том, что делается сейчас в мире. Дементий спросил:

— Ты помнишь Мишу Сидоренко? Мы с ним на рабфаке учились... Черный такой, веселый... Потом он бросил учебу и уехал в Одессу в морской техникум. Ты должен помнить его, видел не раз.