Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Она поискала глазами мужа, чтобы дать ему знак: скажи ты, мол, хоть слово. Не нашла. Лица утопали в наступающих сумерках.

Но вот включили свет и объявили перекур. Правленцы разбрелись среди гудящей людской массы. Переходили от одной кучки к другой, и все разговоры сворачивали на огородную плантацию.

Радий Куз повесил мокрый плащ на оконный шпингалет неподалеку от места, где устроилась Марина, кивнул ей приветливо.

— Здравствуй, Радий! Почему ты не выступаешь? Или тоже сомневаешься?

— Берегу заряд для последнего салюта...

— Боюсь, может получиться так, что салютовать будет некому. Или не слышишь, что люди бубнят?

— Ладно, сейчас пойду потолкую со своими черномазыми... Гришку вот надо бы на женщин напустить: он у них авторитет... Загнешь, Гришка, для ясности? — стукнул Радий по плечу надутого Битюга, продиравшегося к выходу. Тот остановился, хмуро буркнул:

— Нечего мне загибать: все обман!

— Да-а... Тебя обманешь!

— И не обманешь! Пусть кто попробует! Я так и сказал ему.

— Кому?

— Председателю.

— Вот и видно, что ты дурак!

— А еще что скажешь? — оскалился Битюг.

— Вот тебе и весь сказ! — обозлилась вдруг Марина.

Битюг ушел, что-то туго соображая.

Дверь в бухгалтерию открыта. Дед Верблюжатник и еще несколько пожилых колхозников дымят цигарками. Чесноков стоит у стола как врытый, говорит не спеша. Старается нарисовать старикам прогресс, который наступит в их артели, когда затея с плантацией удастся. А удастся она обязательно. Сыплет цифрами, расчетами.

Старики молчат, курят. Они и без него знают, какая польза может быть от огорода. У них хватает смекалки, чтобы понимать вещи и посложнее. Их беспокоит другое: будет ли толк из этой затеи? Вот в чем вопрос. Много разных новшеств испытали они за свою жизнь на собственной шкуре. Бывало, и труд пропадал задарма, и средства вылетали в трубу. Что ни председатель, то реформа. Боком вылезали реформы эти, потому и думают старики долго и трудно. На самом деле, вырастут овощи, а куда урожай девать? Кому сбывать, чем возить? У себя в деревне, что ли, продавать этакую чертову уйму? Нет, дело не так просто, как кажется председателю...

Неподалеку оживленно агитирует Порогина. Возле нее застенчивая, тихая Ксения Ситкова и две шумливые соседки — Мария Павловна и Татьяна Денисовна, те, что вначале налетели на председателя, а затем примолкли.

— Дорогу! Дорогу земляку! — закричал вдруг Радий насмешливо, раздвигая руками толпящихся.

Народ неохотно расступился.

Откуда-то из угла появился измятый Пырля. Выспался... Поглядев мрачно, икнул и поплелся к выходу.

— Ва-ажная персона... — замечает кто-то.

— Куды-ы-ы! — присоединяется другой. — Сыт, пьян, и нос в табаке...

— И то!.. Не всяк сумеет...

— Насчет одурачить...

На крыльце среди мужиков — Оленин. Ветром швыряет на них холодные капли дождя. Ничто! Спорят.

— За всю жизнь не смогли больше шести гектаров огородов поднять, а тут семьдесят в один год!

— Да еще поливного!

— Парники есть? Нет.

— Насосы есть? Нет.

— Трубы есть? Тоже нет.

— Вот вам и плантация... Ни черта нет!

— А все же плантация будет! Лес, трубы и механизма найдем. Добьемся. А хозяйство поправим. Клянусь вам своим партийным билетом!

Это Оленин.

Молчание. И вдруг из темноты:

— Леонид Петрович, хватит переливать из пустого в порожнее. Кто не желает плантации, пусть мотает по домам. А я лично прошу назначить меня на работу в огородную бригаду.

Опять взбаламутилось, загудело собрание. Все лица поворачиваются к Глазкову. Он стоит, откинув голову назад. Оленин смотрит на него секунду-другую, кивает сдержанно головой, говорит с чувством:

— Спасибо, Павел Касьянович. Так и будет.

...После перерыва стали голосовать. Шесть членов правления против плантации, девять — за!

Последний вопрос: увеличение стада свиней. Свинарник отремонтирован, породистых хряков не нынче завтра привезут: колхозу ссуду дали.

— А кормить чем породистых? — все тот же унылый, все тот же полный безнадежности и неверия голос. — Породистые — они тоже жрать хотят. А забот с ними — ого!

— Да будет вам ныть! Ночь на дворе, а мы все заседаем... — уж не сказал, а простонал Павел Глазков.

Притихли. Решили все по порядку.

— Эх, киношку бы теперь посмотреть какую!.. — чей- то молодой тоскливый голос из угла.

— Айда в город, на третий сеанс!

— За семь верст киселя хлебать!

— За сто километров... — внесли поправку.

Домой Оленин шел с Чесноковым и Радием. С силой вытаскивали из грязи сапоги, точно жилы из земли тянули. Чесноков светил карманным фонариком. Разговаривали о событиях дня.

— Пырля — это зелье такое, что ого! Что ни день, то новый у него выкрутас. И все к одному: как бы увильнуть от работы. Бьют его, как черта в мешке, все одно не бросает прощелыжничать.

— Эх, и знатно же всыпали ему в прошлом году! — подхватил Радин. — За что? Уж больно горазд выпивать на шармака... Уехал как-то в город и шатается пьяный. День, другой, неделю... Месяц на исходе, никто не поймет: какой такой Клондайк открылся Пырле?

Оленин засмеялся.

— Клондайк?

— Да. Оказывается, наткнулся на золотоносную жилу, а вернее, на жилу водочную... Ловкач! Шныряет по улицам туда-сюда, где на заборах объявления висят о продаже домов. Запомнит адрес — и к хозяину. Осматривает чин-чином, рядится, бьют по рукам. В общем, коммерция в аккурате, ставь, хозяин, магарыч! Само собой, сделка бутылкой не обходится. Назюзится до чертиков — и тю-тю! Топает по следующему объявлению. Разоблачили его запасные лодочники. Раскуделили — мать моя! Места на нем живого не осталось. С тех пор Пырля в город — ша!

— Так что же вы думаете, пошло впрок ему это битье? — спросил Радий. — Как бы не так! В плакальщики ударился. Ни дать, ни взять юродивый! Не успел еще кто ноги протянуть, а Пырля уже там! Скорчит постную морду и тащится за усопшим на кладбище, а затем во все ноги на поминки. Чего, чего, а выпивки на поминках — пей не хочу!

Прогорел он по этой отрасли в соседском Гае. Там Денис Пахомович Парамонов — вдовец, лет семьдесят ему — вздумал жениться третий раз. Старик еще крепкий. Бородища — во! Кирпич хлеба завернешь... Отгрохал свадьбу — куда там!

А кто-то возьми да и подшути над Пырлей: беги, мол, преставился старик Парамонов. Тот — к нему. Глядь — народу полная изба. Протолкался со скорбной физией вперед. Как увидел на столе бутылки да закуску — обрадовался: успел, значит, на поминки. Хорошо. И, недолго думая, с ходу затянул: «Со святыми упокой душу раба твоего господи-и-и!!! Дениса сына Пахомовича-а! Уж отглядели его очи ясны, уж оттрудились руки-ноги белы-ы!..»

Жених из другой комнаты выглянул — глаза на лоб. Цап Пырлю за шиворот да как гаркнет: «Ах, ты такой-сякой! Я женюсь, а ты мне заупокойную!» Да хвать его по сопатке.