Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

— Правильно, товарищ Матушкин! Я думаю, мы должны прислушаться и принять за основу дельное предложение!

Это Порогина.

Правленцы зашумели:

— А людей где брать на предложение?

— До уборочной — тьфу осталось!..

— Эка размахнулся! Все вместе...

Никшутам развел обиженно руками.

— Не для себя — для общества предлагаю. Стараюсь, чтоб лучше...

«Хитер ты... Хитер. Но и другие здесь не лыком шиты», — подумал Оленин. Взяться за строительство всех объектов сразу, принять план, предложенный Матушкиным, значило бы пойти на явное очковтирательство. Это яснее ясного. Подобные провокационные планы следует уничтожать в самом зародыше. Однако Оленин не стал этого делать. Он приметил в затее Никшутама одно уязвимое место, один промах и счел бы за глупость упустить возможность использовать этот промах против самого Никшутама. Обстановку оценить было нетрудно. На самом деле обсуждение вопроса началось с того: строить ясли и клуб или не строить вообще? Демагогическое выступление Никшутама внесло раскол. Теперь на весы легло два проекта: председателя и Никшутама. Первая же, опасная, постановка вопроса — строить клуб и ясли или вообще не строить — отпадала. Но предложенный Никтушамом грандиозный строительный размах восстановил против него не только здравомыслящих, колеблющиеся тоже испугались. Более приемлемым стал казаться план председателя, и они склонны были поддержать его. Соотношение сил сразу же изменилось. Никшутам не ожидал подобного поворота. В этом и заключалась его тактическая ошибка, подмеченная и использованная Олениным. Необходим был лишь небольшой толчок, чтобы утвердился единственно реальный замысел. Оленин и здесь нашелся. Он поступил просто: прекратил прения и предложил членам правления голосовать.

Нехотя подняли руки. Проект председателя прошел большинством голосов.

Проголосовав, Порогина с силой опустила руку на стол. Всего четверть часа назад она превозносила Матушкина за дельное предложение, теперь же обрушила на него всю свою злость и негодование. Что она говорила, Оленин слушал не очень, знал: эта деятельница из самого плевого дела умеет создавать проблему. Ей бы только активность проявить да речь гаркнуть. А будет от того польза, нет ли — ей нипочем. В случае чего, руководство подправит, разберется, нацелит...

В книге «Мудрые мысли» есть изречение, принадлежащее Катону Старшему. Хотя жил он более двух тысяч лет назад, слова его звучат, будто сказаны для Порогиной лично: «Кто пустым делам придает важность, тот в ванных делах оказывается пустым человеком».

А ведь сколько лет числится в руководителях! А все потому, что смотрят на нее, как на плохую погоду: не навечно она такая! Изменится когда-нибудь...

— Леонид Петрович, а? Петрович! — позвал вполголоса Глазков после заседания. — Помните, весной я говорил вам насчет помидоров «король ранний»?

Да, Оленин припоминает что-то... Был, кажется, такой разговор по поводу ранних «помидорных королей»...

— Так вот, созрели первые... Давайте поедем на огород, снимем пробу. Заодно корзины захватить надо по пути у деда Верблюжатника: передавал, все готовы.

От духоты и шумных разговоров Оленин устал гак, что голова трещала... Провести ночь на берегу Ташумки — благодать!

Телега, груженная горьковато пахнущими корзинами, остановилась у шалаша рядом с водокачкой. Плетеную тару свалили, возчик уехал. Затих перестук колес в темноте, опустилось степное безмолвие.

Оленин растянулся на траве. После длинного колготного дня казалось — в иной мир попал. Мягкий свет ночного неба... Черное стекло Ташумки... В его продолговатом осколке отражаются береговые заросли. Временами попахивает то осокой, то полыном. Ухо ловит зыбкие, неопределенные звуки ночи. Вот что-то хлюпнуло и словно заплакало у Ташумки. Зверек ночной какой-то, что ли? Зазвенели комары. Потом что-то треснуло, зашуршало, зашелестело. Прополз уж? Мышь полевка пробежала? Или это сухие июльские звезды потрескивают так в вышине? Невидимый ночной хищник свистящей стрелой пронесся над головами...

— Я сейчас, Леонид Петрович... — послышался из темноты голос Глазкова. Он принес охапку сухих срезок. Через минуту вспыхнул костер.

— Заварим ушицу... Видите? Десяток окуней вытряхнул из вентеря, — молвил Глазков, прилаживая над огнем закопченный котелок с водой. Языки пламени красным отсветом ложились на лица, на руки, на одежду.

Постелили газету на низкий, врытый в землю столик, на газету положили десятка полтора крупных красных помидоров — великолепных «королей ранних», серую соль в деревянной солонке, хлеб. Принялись чистить рыбу. В зарослях у реки что-то замычало, громко, тоскливо.

Глазков поежился.

— Выпь? — спросил Оленин.

— Она, подлая... Воет, как на покойника...

Запустили рыбу в котелок, сели к столу. Позади костра — черной стеной темнота. Подкинули побольше щепок в огонь. Затрещало. Искры взметнулись, и темнота тут же вздрогнула, раздалась. Глазков сунул куда-то руку, и в ней оказалась бутылка. Посмотрел на свет, вышиб пробку.

Оленин наблюдал за ним. Загорелый, как желудь... Сорочка в заплатках, широка на костлявых плечах. Что за душа таится в этом неказистом теле? Почему у него всегда такие унылые глаза? Интересно, о чем они толкуют с Мариной?

О Марине у Оленина мнение определенное: эта из тех, кто не продаст и не изменит. Настоящий друг. В этом он убедился при закладке огородной плантации.

Какое-то новое добро пришло к нему с тех пор. Что это, он не знал, да и не старался, по правде говоря, разобраться в своих ощущениях. Зачем копаться, если и так хорошо. А вот почему нет такого же доброго чувства к мужу ее, Павлу, — вопрос другой.

Кажется, и работает неплохо, и старается, а вот что он за человек, не разберешь. Мнения приходилось слышать разные. Но все эти мнения чужие, своего же нет.

Глазков бросил возиться с котелком, налил стаканы, подсунул гостю самый крупный и спелый помидор. Выпили. Оленин вгрызся, захлебываясь, в сочный, прохладный плод: первый в этом году, собственный, выпестованный, а оттого еще более вкусный.

Поспела уха. Разлили в алюминиевые миски, поперчили круто.

В небе мелькали копья метеоритов. Мотыльки как оглашенные сыпались в костер и мгновенно вспыхивали.

Наваристую уху хлебали сосредоточенно, не проливая ни капли, бережно, по-крестьянски, обсасывали окуней. От выпитого в голове слегка туманилось. Оленин отставил пустую миску, вытер рот пучком свежей травы. Глазков закурил, протянул руку в темноту, и в ней опять показалась бутылка.

— Мне хватит. Утром работы невпроворот, — сказал Оленин, отодвигая стакан.

Глазков шевельнул плечами, налил себе молча, еще выпил.