Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

— На душе у меня нынче — фу-у!..

«С чего бы это?» — подумал Оленин, но не спросил. Ему вдруг почему-то стало скучно.

Сухие обрезки быстро сгорели. Стрельнул ивовый прут, зашипел строптиво, и костер погас. Со всех сторон обступила густая ночь. Внизу постепенно, как на фотобумаге, проявлялась Ташумка. Вода неподвижная — черное зеркало, а в нем звезды — плоские, расплывчатые, крупнее, чем белоснежные сочные нимфеи.

Глазков глядел на землю, на едва тлеющие угли под серым пеплом. Пепел от его дыхания шевелился. Лицо, нервное, с узким подбородком, еще больше обострилось. Пальцы теребили ремешок башмака. Давно не стриженная голова опущена. «Неужели так вот и будем сидеть до утра?» — подумал Оленин, невольно раздражаясь, и спросил:

— О чем задумался, Павел Касьянович?

Глазков медленно поднял голову, посмотрел отрешенно. Затем не сказал, а словно выдавил из себя:

— Нуда доняла... Заела.

И как бы вторя этим безотрадным словам, опять завыла-застонала выпь.

— Ну и ну! — воскликнул Оленин. — Ты же столько хороших дел провернул! Хозяйство начали ставить. В этом и твоих заслуг немало.

— Заслуг? Хе-хе... Заслуг! — эхом отозвался Глазков.

— Что же тут смешного? — удивился Оленин.

— Так... Теперь что мои заслуги, что заслуги Пырли — одинаково.

— И что ты городишь, Павел Касьянович? Кто это такой уравниловкой занимается? Твои заслуги всегда при тебе, никто у тебя их не отберет!

Глазков хмыкнул что-то, ответил не сразу. Долго смотрел в черноту ночи, словно хотел поймать в ней взглядом того, кто посмел уравнять его со всеми, загнать в эту дыру, на этот огород... Но во тьме, кроме початой бутылки водки, ничего не проглядывалось. Он взял ее, встряхнул, налил себе в стакан, усмехнулся криво:

— Без поливки и капуста сохнет...

Выпил. Его всего передернуло. Лег боком к костру, уставился на тлеющие угли. Помолчав, спросил:

— Леонид Петрович, вы много ездили по свету?

— По правде говоря, много ездить не приходилось. Незачем было. Зато полетал, как говорится, от пуза...

На лице Глазкова промелькнула гримаса.

— Может быть, может быть... — сказал неопределенно. — А я пошатался по свету... Пособирал, так сказать, житейского багажа... Все хотелось как можно побольше увидеть, узнать, посмотреть на людей.

— Что ж, цель похвальная... Поездить — это хорошо. Много разных впечатлений о местах, о людях.

— Вот вы говорите, Леонид Петрович, заслуги остаются при каждом. А ведь это, мягко говоря, тоже неверно. Если они и остаются, то совсем ненадолго. Можно сказать, до первой колдобины. Тряхнет разок, и рассыпались твои заслуги — не соберешь... И останешься голенький, беззащитненький. Любой черт тебя укусит и толкнет с дороги. Что стоят в наши дни голенькие? Тьфу!

— Плевые заслуги, если они так быстро осыпаются... — махнул Оленин рукой. — А затем, ты что же хотел? Чтоб старые заслуги вроде бесплатного билета? Чтоб ездить на них до конца своих дней да еще детям оставить в наследство?

— Ах, Леонид Петрович, будто вы не понимаете, о чем я говорю! У каждого своя колдобина... Одному удалось проскочить ее на скорости — он и шмаляет дальше, а другой, как я, — бац и сковырнулся!..

— Это уж нечто... как бы это сказать... синкретическое. Но, к сожалению, бывает и так. В философии — парадоксы, а в жизни — ничего, бывает... От случайных ушибов гарантий нет: потрешь ушибленное место и жмешь дальше, раз хочется жить и двигаться... Своим ходом — оно даже лучше. На заслугах прошлого не всегда далеко уедешь... Тому собственных примеров у каждого — туча!

Глазков покачал головой.

— Не скажите... Другие едут далеко. Да еще как едут! Примеров тоже можно найти сколько угодно.

— А ну-ну! Интересно...

Глазков зыркнул подозрительно на чересчур оживленного Оленина и как-то сразу стушевался. Лег на спину, положив руки под голову, погрузился в хмельное раздумье.

«И что мы все обнюхиваемся, дорогой председатель, все щупаемся, точно парень с девкой? Умный ты человек, а не поймешь никак, что интерес у меня такой же, как у тебя, и что словечками всякими насчет сознательности и так далее я тоже набит под самую завязку. Примеры тебя интересуют, будто ты не ведаешь, как далеко умеют некоторые ехать по жизни... Кто-кто, а ты-то хорошо знаешь, куда едешь сам и зачем!.. Так и шмаляй себе на здоровье без останова через все колдобины! Большому кораблю — большое плавание. Хватка у тебя — моя, только фарту больше, как говорят в Сибири. Своего достигнешь, не сковырнешься, как я... И уж если сорвешь банк, так до конца жизни хватит! Молодец! Всех овечек вязовских растормошил, всех заставил делать то, что тебе нужно. Задач им высоких навыдумывал, и закрутились овечки, как от вертячки. Силен! Хе-хе! А про то, что на уме у тебя, никому ни мур-мур! И правильно. Все так делают. Все о себе помалкивают. Все сверху каракульчевые... Только меня, брат, не проведешь! Так я и поверил, что ты стараешься во имя каких-то там идей! Как же! Когда мне пришлось пропадать в тайге как собаке, я хорошо знал, за что пропадаю. Знаю, ради чего и ты живешь здесь. Живешь по-собачьи почти год. На такую жизнь может согласиться или дурак, или себе на уме, заранее прикинувший, что почем... А ты — не дурак, нет! Такие, как ты, не станут тратить силенки на пустяки. У тебя прицел дальний и верный, а не то сдался бы тебе этот гробовой колхоз, как корове пятая нога... Сейчас трудно еще представить, куда ты сиганешь: в область или прямо в столицу? Но то, что ты задашь отсюда деру, даю голову на отсечение! И правильно, между прочим, сделаешь! Доведись мне такое, я поступил бы точно так же. Потому ты и по душе мне, председатель. Линия у нас с тобой одна. Только невезучий я... Ох, какой невезучий! Хотя кто знает? Если и ты поймешь меня, как я тебя, мы друг перед другом в долгу не останемся...»

Так думал Глазков, томим непроходящим ощущением какой-то недостаточности, неудовлетворенности. Думал, глядя бесцельно на далекий звездный небосклон.

Заря давно погасла. Спали поля, окутанные благоуханным сумраком. Сумрачно было и неладно на душе.

— Что же ты замолчал, Павел Касьянович? Рассказывай, кого ты знаешь, кто умеет так хитро и ловко путешествовать по жизненным колдобинам. Это ж интересно!..

— Да как вам сказать... Я ведь не то, чтобы в плохом понимании... Жизнь — такая штука... На одном энтузиазме ее не построишь, это еще Ленин говорил. Человеку нужна и личная выгода. Конечно, есть всякие там романтики, блаженные — этих считать нечего. Умные люди добиваются славы и власти. Они-то и приносят пользу себе и государству. Пусть попробует кто собак на них напустить!.. Не выйдет. На таких людях мир держится, на делах их держится.

— Так-то так, но дела тоже можно делать по-всякому...

— Понимаю. Вы хотите сказать: один, мол, работает по охоте, другой — из-за денег, третий — еще из-за чего-то... А какое кому дело в конце концов? И кто выложит о себе истинную правду? Дураков мало клепать на себя... Много ли вы таких встречали? Чужая душа — потемки. Сам черт в ней заблудится... Вот и пойди разберись, из-за чего кто потеет на работе…