Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Пораженная Марина всплеснула руками.

— Ты... Ты что же, опять меня хочешь бросить?

— Бросить!.. — поморщился Павел. — Не бросить, а работать на одно... А как ты думала? Прозябать здесь? В безвестности, на бесхлебье? Спасибо!..

— А как же я? Я могу прозябать? Я должна? Ты за тем и привез меня сюда? Сам раскатываешь по свету, а меня — сторожихой? Хватит. Баста! Или я еду с тобой, или ты останешься здесь, в Крутой Вязовке.

Павел усмехнулся такой горячности, потрепал жену по спине, как неразумное дитя, сказал наставительно:

— Успокойся. До сих пор мы понимали друг друга...

— Нет! В том-то и дело, что не понимали... Только теперь, кажись, я начинаю понимать...

— Уймись, Марина... Не в тридевятое же царство собираюсь... До Куйбышевгидростроя — рукой подать. Каких-то полторы сотни километров. Поживешь малую толику. Ведь дольше жила. Зато потом, а? Представляешь? Так заживем все ахнут! Год-другой пройдет — и не заметишь. Я буду наведываться, ты — хозяйство справлять...

Марина вскочила, посмотрела на него и зарыдала тяжко, стонущим от боли плачем.

Да что ж это такое? Да в чем же она так провинилась? В честь чего должна губить свою молодость, жить годами в одиночестве? Чем заслужила она к себе такое бессовестное отношение мужа? Ни одна светлая девичья мечта-надежда не сбылась, не осуществилась! Только мнимое благополучие да достаток, пропади он пропадом!

Мужа носят по свету ветры дальних странствий, ему славу добывать нужно, а она — карауль подворье Глазкова! Хватит, поохраняла...

Павел не стал с ней спорить, не стал ей доказывать. Времени впереди много: утрясется все, перемелется... Марина — женщина рассудительная, остынет и сама еще скажет, чтобы ехал на Гидрострой, как сказала три года назад, когда он собирался в тайгу.

Минуло недели две после памятного для Глазковых вечера, и на деревне стали шушукаться, что у них-де в семье нелады. А почему — никто ее знал. Ходили разные темные толки. О-о! Тут только попадись на язычок!

Не прошло и месяца, как новое происшествие поразило Крутую Вязовку: захватив чемодан, Марина тайком исчезла в неизвестном направлении.

Неожиданный и загадочный отьезд... Такого искони у них не бывало. Подобно перекати-полю сухому, что гонится ветром, катились по дворам сплетни. Кумушки повострее, поднаторевшие в таких делишках, пытались копнуть глубже. Доказывали, что Павел узнал про амурные дела жены в его отсутствие и выгнал, другие — что она сама бросила мужа. Все, кому не лень, перемывали косточки Павлу и Марине. Женщины осуждали ее единогласно. Как можно? Ждать мужа столько лет, выхаживать больного и вдруг — в кусты! А если бы война? Если бы с войны вернулся инвалидом? Тоже бросила бы? Нет, что-то здесь не так...

Сам Павел на люди не показывался, а если встречался с кем, то на вопросы любопытных отвечал одно:

— Марина уехала в город учиться на портниху.

Ему, конечно, не верили и приставали к старому Касьяну, но тот лишь жевал горестно щербатым ртом, шамкал:

— Удались детки, будь они неладны! То он, то она — хвост трубой... По очереди... Так и умру и не покачаю внуков. Тьфу! Прости господи...

Остался Павел бобылем, и пошла жизнь как-то вкривь и вкось. Интерес к Куйбышевгидрострою пропал. Ехать расхотелось. Да и нельзя: на кого хозяйство бросишь? Ждал, надеялся, авось Марина вернется и все наладится. Но она не возвращалась. Даже писем от нее не приходило. Это уж доподлинно известно. Нюра — почтальонша-то своя! «Значит, разошлись Глазковы окончательно», подвели итог вязовские кумушки и на том успокоились.

Павел же потолкался по опустевшей усадьбе, потолкался, махнул рукой на все свои благие устремления и подал заявление в колхоз.

Его приняли и, как человека, слабого здоровьем, определили на легкую работу — учетчиком.

«Сознательные! Черт бы побрал такую сознательность! Лицемерие это! Ну, хорошо, нужны партии тридцатитысячники — идите. Но зачем трещать, что вы с восторгом бросаете свои городские благоустроенные квартиры, хорошую работу, насиженные места и устремляетесь в места непривычные, к жизни, известной вам лишь тем, что она будет сложной и безмерно трудной. Если ничем не жертвовать, если это дается вам так легко, то в чем же ваша заслуга?»

— «Я доброволец», — напыщенно отвечает Оленину воображаемый противник.

«Доброволец» — хорошее слово, — продолжает тот с азартом мысленный спор, но из одиннадцати тридцатитысячников, прибывших в район, семь, известно, считают себя ссыльными. Загнали, мол, в колхоз за былые грешки. Сознательные! А поехать в глубинку, подальше не тут-то было! Вот какие добровольцы! Кто знает, может быть, вам и удастся поднять колхозы. Даже наверняка может такое случиться. Но сможете ли вы жить в деревне всегда с этими вот людьми, всю жизнь? Знаете сами, что не сможете. Потому-то все семеро и ринулись в хозяйства побогаче, да чтоб к городу вприпрыжку. Да, вы, конечно, будете стараться, будете лезть из шкуры, но исключительно для того, чтоб поскорее получить прощение, отличиться и с новым багажом заслуг скакнуть обратно в город, на теплое местечко, в номенклатуру. И после этого вы будете стучать в грудь кулаком, будете называть себя тридцатитысячниками-добровольцами! Высевки вы!» — ругнулся про себя Леонид Петрович Оленин.

«Ну, а ты? — обратился он к самому себе. — Ты-то что? Ты-то смелый? Вона! Как храбро полез на новое дело! А не раскаешься ли и ты? Не станешь ли через годок-другой завидовать тем, кто поехал в богатые колхозы? Сумеешь ли сам добиться подъема хозяйства? Да не ради того, чтоб с новой славой вернуться в город, а чтоб корпеть здесь, в Крутой Вязовке, долгие годы и, быть может, корпеть бесславно?»

Мысль, словно перескочив на другую лесенку, быстро сбежала по ступенькам на самый низ, туда, где сердце.

И он ответил себе горячо, убежденно: «Да, сумею! За тем и пришел. Хочу расходовать себя всего ради радости этих людей. Хочу до конца. Навсегда».

Еще недавно Оленин жил в городе, имел приличную должность — начальника трудовых резервов области. Вырос он не в деревне, но для него призыв партии был одновременно призывом собственного сердца. Годы службы в авиации, а затем жизнь в областном центре стерли в памяти многое из того, что вошло в его кровь и сознание в детстве. Что деревня, что город — для него было все равно.

Недавно закончил он курсы председателей колхозов, научился трактор водить, комбайн, научился налаживать доильные установки, скот пасти, разбирался и в планировке колхозного труда, то есть, по мнению областного руководства, знал все, чтобы поставить колхоз «Пламя» с головы на ноги.

В обкоме партии и облисполкоме у него остались кое-какие товарищи. Попроси он, и ему подобрали бы крепкий, хороший колхоз. Но пользоваться протекцией, ловчить — не в характере Оленина. Правда, некоторым удается пролезть таким образом даже в шишки столичного масштаба, однако он не помнил, чтобы кто-то стал по протекции Ломоносовым или, скажем, Шолоховым...