Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

— У-у! Кобыла бессовестная! Только и на уме, что штаны. — Фыркнули, засмеялись громче. Но и их смех казался тоже каким-то тоскливым.

Упали первые крупные капли. Единственное дерево во дворе правления «Пламени» — тополь — стояло, не шевелясь, выставив важно белые шишки пуха. Тишина. Томительная, тяжелая.

И вдруг: хр-рясь! — земля качнулась. Порыв шквального ветра взбил пух. Почудилось, тополь взорвался: его окутало белым дымом. Гром чаще, сильнее. Замельтешили белые хлопья. Пурга! Комки пуха мечутся, а дождь гуще, гуще, бьет каплями, и размытые хлопья разваливаются. Небо перепахивают молнии, лопаются, словно раскаленные добела проволоки.

Оленин с Чесноковым спрятались под навесом крыльца. Упругий ливень скребет по железной крыше. Опоздавшие укрыться жмутся в нише дверей. Лишь одна какая-то упрямая старуха, накрыв голову огромным лопухом, храбро шлепает посреди улицы.

— Баба Клаша, прячься сюды! Бабка Верблюдиха-а: Размокнешь! — кричат ей, но та знай свое — чешет, будто не слышит.

— Упорство, достойное, так сказать, лучшего применения… — смеется Чесноков, обращаясь к председателю.

Изогнутые нити дождя становятся реже, песня его спокойней, отчетливей.

На западе проблеснула голубизна. Перевясло радуги охватило небо, и опять тишина, опять безветрие.

А тополь весь в движении. Ветки часто-часто вздрагивают. Листья мельтешат, меняя свои оттенки: от серебристых до темно-зеленых. Издали они напоминают Оленину тысячи бубенцов. Вот-вот зазвенят-заговорят...

Пух на шишках обвис, стал похож на клочья старой ваты. По канавам к речке Ташумке несутся бурые пенистые ручьи. Оленин вздохнул с некоторым облегчением. Ведь по старым поверьям выходило: начинать большое дело с дождем — к счастью. Посмотрел на чуть курносое, чисто выбритое лицо Чеснокова, сказал с улыбкой.

— На вашем челе, я вижу, просвечивается какая-то финансовая тайна, не так ли?

— Какие финансы, такая и тайна... Прикидываю вот, куда бы вас определить. Дом для председателя не существует еще и в проекте... Вы без семьи пока?

— Пока — без...

— Взял бы я вас к себе, да только...

Чесноков замялся.

— Не стоит... — тронул его за плечо Оленин. Пойдут ненужные разговоры... Председатель... бухгалтер... Нет. Мне бы куда-нибудь к старикам, чтоб поспокойнее...

— Может, к Верблюжатнику? — спросил Чесноков больше себя, нежели Оленина. — А что? Пожалуй, подойдет. Дед да бабка. Сын в армии. Или вас это не устроит? Вы меня, кажется, не слушаете?

Оленин на самом деле не слушал, смотрел в другую сторону. Чесноков взглянул туда же.

По дороге приближалась женщина и время от времени подносила руку к лицу. «Нюхает цветок, — подумал Оленин. — Какой, однако, крупный пион!»

Оленин знал толк в цветах и, когда встречал человека, подобного себе, искренне радовался. Это же здорово! Найдись в Крутой Вязовке два-три истинных любителя — можно многое сделать!

Женщина с цветком шла и, как бы забавляясь на ходу своими длинными ногами, приплясывала в такт звучащей, видимо, в ней самой музыке. Платье мокрое, просвечиваются округлые бедра, грудь. Издали заметно, что она молода и хороша собой — точно статуя, обтянутая тканью. Но разве только в молодости да пригожести дело? Важно, что душа у нее тонкая, настоящую красоту чувствует.

Оленин примечал не раз: если человек любит природу, он не бывает плохим человеком. В руке женщины пион — любимый его цветок. «Однако, — одернул он себя, — разве красный пион пахнет? Хотя...»

Женщина поравнялась с крыльцом правления. Вдруг со двора пронесся негромкий дурашливый свист. Кто-то хихикнул. Губы женщины обиженно дрогнули. Резко, с досадой взмахнула цветком, красные лепестки посыпались в грязь. Оленину стало жаль чудесного пиона, улыбка на лице погасла. Он с неприязнью посмотрел вслед женщине. Ее невнятное приветствие пролетело мимо ушей.

Чесноков почесал переносицу, буркнул насмешливо:

— Ишь, объявилась пропажа... Больше года где-то шлялась бабочка... Чета! То жена исчезнет, то муж рванет в дальний вояж на несколько лет.

— А муж кто?

— Маринин? Да вот здоровался давеча с вами. Чернявый такой, хилый. Глазков Павел. Неделю не показывался на работе. Ходили к нему домой справляться: не заболел ли? А оказывается, за ней ездил.

— Привез — значит, хорошо. После долгого разъезда жизнь крепче бывает, — заметил Оленин поучительно.

— Не знаю, не знаю... Сплетничают о ней разное, а толком вряд ли кто может сказать, что у нее в голове, — ответил Чесноков.

Но он ошибался. Марина не шлялась больше года где-то, как считали некоторые, а жила у своей матери. Мать ее, Зою Евграфовну, считали лучшей портнихой не только в Ручейском леспромхозе, но и во всем районе. Жена секретаря райкома Серафима Михайловна Трындова доверяла шить платья только ей. А чтоб сшить на Серафиму Михайловну, надо обладать мастерством поистине выдающимся.

Не потому, что жена секретаря чересчур капризная модница: требования у нее были самые что ни есть скромные. Дело в другом. Леспромхозовские лесники — она работала в конторе хозяйства — язвили на ее счет, что-де бог с похмелья перепутал и вместо нормального человеческого торса подсунул ей слоновый... Бедная Серафима Михайловна! Уж сколько лет этот телесный изъян мучает ее, как сущее наказание. Попробуй обойтись тут без искусной портнихи!

И надо Зое Евграфовне отдать должное: она настолько хитро кроила — комбинировала платья, что Серафима Михайловна выглядела в них вполне прилично.

Однажды при очередной примерке, орудуя ловко иглами и булавками, Зоя Евграфовна пожаловалась своей влиятельной клиентке:

— Забота у меня. Дочь Марина приехала. С мужем чего-то расплевались... Надо бы на работу устроить, да не знаю куда... Не найдется ли у вас в леспромхозе что-нибудь?

— И-и! Милая!.. — махнула безнадежно рукой Серафима Михайловна. — У нас что ни квартал, то сокращение штатов. Ничего не получится.

Все же, чувствуя себя много обязанной искуснице портнихе, обещала поразведать в других местах.

Через денек Зоя Евграфовна получила записку: у Антона Кириаковича Трындова, мужа Серафимы Михайловны, есть вакансия. Нужен библиотекарь для парткабинета. Правда, оклад не очень-то, но где найдешь лучше? Для начала сойдет.

И Марина стала библиотекарем. Дел было немного: получит газеты, журналы, выдаст и примет книги, разложит все, что нужно по столам и читает вместе со всеми. Впервые после десятилетки в тиши помещения так хорошо читалось и мечталось. С книгами она словно входила в другую, неведомую жизнь: иногда недосягаемо праздничную, иногда грубую и страшную. Бывшие школьные подруги, кто остался в деревне, навещали ее, но как-то мало осталось у них общего. У каждой муж, дети, заботы. К тому же, Марину отталкивал чрезмерный и, как ей казалось, неискренний интерес к ее семенным делам. Почему до сих пор бездетная? Да почему с мужем не поладили? Не присмотрела ли другого себе? Кто он? Выспрашивали навязчиво подробности. Раз, другой, третий... Марине надоело. Вспыхнула, ответила резко, и последние разрозненные нити, связывавшие подруг юности, порвались.