Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Вздохнула, послушала приглушенный стенами звон детских голосов. Закрыла потемневшие от истомы глаза. Голоса детей продолжали звенеть. Их серебряные переливы звучали, казалось, в ней самой. Причудливое эхо несбывшейся мечты. Какой-то сладостью и смутной болью тревожило, напоминало о себе неизведанное счастье. Пора бы забыть, а не забывается.

Две бусины слез скатились по щекам Марины.

Секретарь встал, осторожно рукой коснулся плеча.

— Успокоитесь, Марина... Не надо... Пожалуйста.

Сквозь толстые стекла очков смотрят добрые глаза.

— У вас жизнь впереди. Все поправится. Будет и семья настоящая и дети. Не стоит убиваться... — продолжал он просительно.

Она закрыла лицо руками, всхлипнула беспомощно.

Трындов смутился, взял ее ладони, отвел от лица.

Покрасневшие глаза Марины блестели, в них затаилась обида. Он усадил ее обратно на диван, присел рядом, погладил успокаивающе плечи. Марина была как в полусне. Ей снова и снова хотелось чувствовать в себе серебряные переливы детских голосов, но доброе, светлое ощущение больше не возвращалось. Вместо живого звона серебра слышен тусклый щелк часов да частое, взволнованное дыхание Трындова.

Встретились нечаянно глазами. И опять жгучая жалость к нему, покорному, несчастливому, накатилась волной. К нему, к себе, к своей горькой судьбине. Что-то наивное и как бы умоляющее было в его взгляде. Она смутилась, опустила глаза и увидела вблизи его раскрытую шею, подбородок, коричневые от загара. Втянула судорожно носом солоноватый воздух, смутно пахнущий табаком и мужским телом. Его тяжелая рука ласково легла на ее грудь.

Марина вздрогнула. Но не столько от неожиданности, сколько от затаенной нивесть где мысли, что ей вздрагивать не хочется: ведь ему, одинокому, несчастному, так хорошо с ней! Она замерла в ожидании, что он сейчас прижмет ее крепко к себе, до боли, до крика, но он тут же отдернул руку, словно кипятком ошпаренный, словно испугался или опомнился. И это ее еще больше растрогало. Она смотрела на него с состраданием, безвольно опущенные руки лежали на коленях. Он склонился к ней, неловко поцеловал в висок, нашел неяркие губы.

«Сумасшедшая! Встань! Уходи быстрее!» — приказала она себе. Но что-то неодолимое, дурманящее растекалось по жилам, и было мучительно сладко от мысли, что приказ этот можно не выполнить. И еще потому, что ты кому-то очень, очень нужна. Хотелось, вопреки здравому смыслу, чтоб это ощущение мятежной жертвенности длилось долго-долго, и вместе с тем было боязно, качалось, подвигается, приближается что-то темное, тяжелое, как угроза, как осуждение. И некому защитить ее. Некому.

«Ну и пусть!..» И она, зажмурившись, бессильно ткнулась в плечо Трындова...

Потом он сидел на краю дивана и говорил, говорил, перескакивая с одного на другое, то ли хотел расшевелить вдруг погасшую Марину, то ли хотел почему-то оправдаться перед нею, — она не слышала, она не замечала, как этот грузный, уже немолодой мужчина радуется искренне, по-мальчишески. Стиснув зубы, безучастная ко всему, она торопливо одевалась. Лицо рдело яркими пятнами.

Схватила жакет. Рукой никак не попадет в рукав. Внезапно Трындов скользнул возле нее на колени, заглянул умильно в лицо и припал неуклюже губами к ее ногам.

— Да отстань, что ли! — воскликнула она с досадой и злостью. Вырвалась из его рук. Правое веко ее дергалось живчиком. То жар, то холод перекатывались по ней от горла до живота. «Боже мой! Неужели это я? Терпеливая, выдержанная, не знавшая ни мужа, ни кого бы то ни было годами? Хороша... Нечего сказать!..»

Содрогнулась, как в удушье. «Разжалобилась... Раскисла, дура!» Хотелось плюнуть, хотелось реветь от ненависти к себе. Едва сдерживаясь, не говоря ни слова, не прощаясь, Марина выбежала из комнаты.

И снова потянулись дни… Работа, хлопоты по дому, все то, что зовется серыми буднями и не переводится никогда. Об эпизоде с секретарем Марина старалась не думать, а если и вспоминала иногда, то лицо ее тут же покрывалось яркими пятнами. Но для другого участника эпизод даром не прошел. Трындова словно подменили, словно он воспрянул от затяжного летаргического сна. В голове зашумело, закружило, как от праздничного бокала. Нет-нет да и заглянет в библиотеку парткабинета, нет-нет да и найдет повод поговорить с Мариной. Вот и сегодня: пришел, стал напротив у стола, разглядывает брошюры, листает нехотя, долго, а Марина глаз поднять не может. Настороженная тишина висит в комнате.

Отложил несколько брошюр, потоптался, кашлянул.

— Марина, у вас подшивки газет за прошлый год далеко хранятся?

— Там, в большом шкафу.

И снова молчание.

— Как вы живете, Марина? Почему вы стали дичиться, избегать меня? Даже разговор мой для вас... — Секретарь поперхнулся, закашлял.

— Не надо, прошу вас, Антон Кириакович…

— Что не надо? Что?

Трындов покачал головой. В глазах — укор.

— Плохо вы меня знаете, Марина. Вы считаете, поиграть с вами вздумал... Нет. У меня, как у всякого человека, есть слабости, но они совсем другого порядка, делового. Тут я делаю промахи, и они подсудны свыше. Что же касается моих моральных убеждений... Я не ловелас какой-то... Нравственный облик коммуниста — дело не личное, а общественное. Общепартийное. Я сознательно подчиняюсь строгой партийной дисциплине и горжусь этим. Я неуклонно провожу ее в жизнь. Слыхали, наверно, как недавно исключили из партии двоих за бытовую распущенность? Это по моей инициативе! Я никого не жалею и себя жалеть не собираюсь. Моя совесть мне судья, и она судит безжалостно. Но никакой суд не в силах изменить, никакой суд не в силах исправить то, что стряслось со мной, Марина... Не ждал и не ведал, что полюблю вас так сильно. Как будто прорвалось во мне что-то...

Марина сидела бледная, притихшая... Подняла голову, сказала твердо:

— Ладно. Я уеду, и волынке конец.

— Марина!.. — Трындов рванулся к ней и вдруг замер: в коридоре послышались тяжелые шаги. — Это жена! — прошептал он, бросаясь к выходу. — Ее шаги... какой ужас!

Вздохнули половицы, щелкнул выключатель. Яркий свет из коридора озарил растерянного, в капельках пота Трындова.

— Не пугайтесь, это всего лишь сторож... — сказала Марина отвернувшись.

— Сторож? Серьезно?

Все, что было в Марине мягкого, душевного, вдруг сглотнула злость, вспыхнувшая в ней.

— А суд жены все же страшнее, чем суд собственной совести?

И засмеялась.

Трындов снял зачем-то очки, поморгал, хватил в грудь воздуха и горестно вздохнул. Опять надел очки, хрипло промолвил:

— Я и жене сказал бы то же самое... Я кому угодно могу сказать, что отдал бы все, пожертвовал бы всем ради вас…

Марина не шевельнулась. Он постоял еще немного и молча, тяжело вышел.

На следующий день Марина написала заявление и уволилась с работы. Зоя Евграфовна только руками развела. И так и этак допытывалась у дочери: в чем дело? Почему уволилась? Марина не сказала ничего. Мать, известно, как всякая мать, стала ворчать. Посыпались упреки: я-де для тебя старалась, а ты? Какую работу лучше этой найдешь на селе? Что дальше делать будешь?