Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

Новости из газет: греки отбили первый натиск немцев и перешли в контрнаступление. Сербы перешли границу Албании. Командующим английскими войсками в Югославии назначен Уэйвелл. Пришли дезинфекторы — они очень боятся Фунтика. Поэтому кончаю.

Целую тебя крепко. Коста.

18 апреля 1941 г.

Уже хожу, но пока что быстро устаю, и приходится иногда ложиться. Сегодня пойду посмотрю на Мо-сква-реку, говорят, начался ледоход.

Окончил «заявку» на пьесу — завтра отошлю в МХАТ и в Комитет по делам искусств. Пришла «вырезка» о том, что «Лермонтов» будет идти в Молотове. Вчера вечером приходил Рувец, — «Первую любовь» наконец разрешили, но только в Москве и только в двух театрах — у Дудина и у Кричко с условием, что Рувец изменит название — вместо «Первой любви» — «Собака Динго».

Рувец согласился и теперь страдает. Он совершенно вымотан.

Звэра вот уже три дня безуспешно ловит Альберта. Сегодня напишу письмо директору Союздетфильма Юткевичу по поводу «альбертовского» поведения. Он продолжает прятаться, — должно быть, что-нибудь напакостил в сценарии.

Арон ходит, по его собственному выражению, «распустив хвост» из-за хвалебной статьи в «Правде».

Приходила Мальва, трепалась часа три. Принесла несколько свеженьких анекдотов. Получил странное письмо от Никитина из Ленинграда, полное туманных намеков на измену московских друзей (насколько я понимаю, он намекает на Федина). Он болен, судя по тону письма, капризничает, зовет нас на лето в какие-то Колломяки под Ленинградом.

Вовка пишет исследования о Бунине, придет совещаться. Бунина он, кстати, читал очень мало

У нас тихо, мирно, красиво, уже много солнца, и Фунтик спит весь день на солнечных пятнах. Лиза готовится к пасхе. Я работаю в твоей комнате, здесь очень удобно, тепло, много света.

Звэра мне не дает курить, думает, что от папирос у меня сделается гангрена. Не очень скучай, все устроится хорошо, и, может быть, нам удастся уехать из Москвы пораньше. Целую тебя крепко.

Коста.

6 мая 1941 г.

Сережа, дорогой, спасибо за открытку.

Севастополь я люблю и прожил в нем как-то всю зиму (когда писал «Черное море») в «Приморской гостинице» — на берегу Артиллерийской бухты, около базара. Обязательно побывайте на Северной стороне, на Английском кладбище и в Балаклаве.

Особенно хороши севастопольские сумерки.

Вообще — город изумительный, иногда даже неправдоподобный (особенно если где-нибудь на Графской пристани вспомнить Солянку или Сретенку).

Удалось ли побывать в Ялте? Ходили ли в море?

В Москве — скука, вращение мелких дел, то пыль, то нудные, совсем ноябрьские дожди. В клубе собираются драматурги (идет обсуждение пьес) и поносят друг друга. Литературных новостей никаких… В «Литературной газете» печатаются статьи о том, что «Паспорт» Маяковского выше лермонтовского «Люблю отчизну я, но странною любовью» и выше всех пушкинских стихов о России. Вообще — чепуха. Рувиму разрешили пьесу («Первую любовь»), но только в двух театрах Москвы, — очевидно, думают, что дураки-провинциалы ее не поймут. По этому случаю Рувца опять трясла театральная лихорадка.

Мы с Рувимом собираемся на днях поехать на несколько дней в Солотчу на разлив. Достали чудесные английские лески, крючки и удилища.

Наш Сережа еще в больнице, вернется на днях. У Валерии Владимировны и Мальвы — малярия. Я сижу над пьесой для МХАТа, мучаюсь и мечтаю о прозе.

Какие Ваши дальнейшие «планы» или, как говорит Роскин, «презумпции»? Где будете летом? Поедем осенью (на август — сентябрь) в Солотчу и на Прорве забудем все горести.

Пишите, Сережа, ежели будет охота.

Вас все приветствуют и вспоминают. Очевидно, всем нам надо «теснее жить», как сказал один старый еврей из Киева.

Всего хорошего. Валерия Владимировна кланяется.

Ваш К. Паустовский.

Хотел бы посмотреть Вас с шевронами.

29 июля 1941 г. 2 часа дня

Валюшек, мой милый, — вагон качает — трудно писать. Скоро Брянск, на месте буду, должно быть, завтра утром (30-го). Попутчики очень славные, и все меня знают…

Даже после того, что я видел мельком (беженцы), ясно, что фашизм — это что-то настолько ужасное и жестокое, чему нет даже имени.

В вагоне душно. Знаем все новости, — работает радио. Очень хорошо в лесах, масса лиловых цветов, до сих пор цветет шиповник — временами не верится, что война — только во всех, даже самых крошечных деревнях окна заклеены так же, как у нас… Кланяйся всем. Целую тебя… Целую Серого. Привет Лизе.

Твой Па.

1 июля 1941 г. Киев. 6 ч. утра

<���…> Вчера в 4 часа приехал в Киев. Жара и спокойствие. На улицах продают цветы и клубнику. Вот уже четвертый день город спит спокойно, но Марьямов ничего не преувеличил. Остановился у Тардовых. Меня уже ждали и встретили очень хорошо. Я вымылся с ног до головы и потом пил, пил до вечера, — в дороге не было почти ни капли воды, — у меня внутри все пересохло.

Видел много интересного, расскажу потом.

Возможно, что сегодня днем я выеду в Одессу — на бессарабское направление. Это во многих отношениях и лучше и интереснее. Это решится к 10 часам утра, и я сейчас же тебе напишу. В Одессу надо ехать так: до Черкасс на пароходе, оттуда по ж. дороге. Ты возьми карту, Звэрунья, и поищи на ней пальчиком. А если поедешь к Серяку, то он тебе покажет весь мой путь.

Из Одессы проедем на несколько дней на Дунай и в Кишинев… Странно, что после войны 1914 года мне казалось, что я забыл фронтовую жизнь, но, очевидно, старый опыт сказывается — я очень легко и уверенно разбираюсь в обстановке — очень сложной, очень спокоен и все точно взвешиваю. Это, Звэра, я не хвастаюсь, это правда, и я пишу тебе это, чтобы ты была спокойна. Заходил к

Рыльским, его не застал, видел только Екатерину Николаевну <���…> Тардов на фронте, выступает там по радио, я вчера его слышал. Киев очень хорош, — масса цветов, но жаль Ботанического сада — он весь изрыт траншеями…

Сегодня напишу еще. Целую тебя очень-очень <> целую нашего Серяка.

Привет Лизе и всем.

Твой Па.

У Тардовых живет в комнатах чудесная белочка. Зовут ее Антон. Она сидит у меня на плече на задних лапках и грызет орех.

2 июля 1941 г. Пароход «Интернационал». 7 ч. утра

Зверунья, милая, — пишу рано утром на пароходе, переполненном беженцами, евреями и поляками. Скоро Черкассы. Там пересяду на поезд на Одессу. Получила ли ты мою телеграмму из Киева, где я пишу, что выезжаю в Одессу. Со мной едет журналист Хват… В Киеве видел Рыльского — он очень постарел. Видел Яновского, жену Лурье. Она была в отчаянье, что Ной не успел со мной повидаться. Заходил к Гозенпуду — не застал, оставил записку. Особенно мил и, как всегда, немного грустен был Яновский. У Тардовых ночевал и обедал.