Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

Поцелуй Серяка, очень-очень крепко. Привет Лизе. По-целуй Фунтика.

Привет Фраерам, Мальвине, Гехту (если он в Москве), Ал. Васильевне и всем, всем.

Твой Па.

Здесь дожди, грязь. Звэра, милая, будь спокойна. Что Дудин? Говорила ли ты с ним?

Еще раз целую и обнимаю.

30 июля 1941 г. Одесса

<���…> Возможность того, что мы скоро увидимся, приближается, должно быть, через два-три дня я уже смогу выехать — так я надеюсь. До сих пор я не получил от тебя ни одной буковки, хотя и знаю, что ты пишешь мне. И не только я, но и все, кто здесь со мною, ничего не получили— ни Михалков, ни Кружков (из «Правды»), ни Борис Горбатов, ни Шапиро — из Союза писателей. Олеша уехал в Новороссийск. Ехать придется долго, но я думаю, что не больше 6–7 дней. Из ТАСС нет ни слова в ответ на мои телеграммы — я не знаю, получили ли они их. Я здесь — самый старый, и естественно, что мне труднее, чем другим. Я сейчас нахожусь при редакции военной газеты «Во славу Родины». В ТАСС почти писем не посылаю — нет возможности с ними связаться. Мы держимся очень дружно — Кружков (очень хороший человек), Михалков (он оказался совсем не плохим) и я. Всегда вместе. Сплю на воздухе, недавно вернулся из поездки. Чудесное лето, и никак не верится в реальность того, что нас окружает. Живу в двухстах шагах от моря, но еще его толком не видел. Очень, очень беспокоюсь за тебя и Серяка. Если вы еще дома, то это плохо. Соберитесь все вместе и уезжайте. Я вас найду. Помирись обязательно с Мишей <>

Ко мне здесь относятся внимательно (в общем), особенно те, кто знает меня как писателя. Питаюсь хорошо. Очень я почернел, обветрился. Два раза меня уже снимали на фронте, но карточек еще нет.

8 августа 1941 г. Москва

<���…> Только сейчас, в Москве впервые узнал о тебе и Сером и немного успокоился. Очень, очень хорошо, что вы уехали. Очень! Держитесь там все вместе, не теряйтесь, не двигайтесь без большой нужды. Как бы там ни было трудно, но это счастье — жить там после того, что здесь. Я ехал в Москву всеми путями, — из Одессы до Харькова — пять дней на грузовых машинах, а от Харькова — ыа самолете. Приехал вчера вечером и от Ал. Вас., Лизы, Арона и Вани Халтурина узнал о вас все… О том, что было со мной и где я был, напишу завтра и отправлю письмо с Ляшко (он едет в Чистополь). А это письмо повезет Ротницкий. Посылаю кое-что из продуктов и немного денег.

Сегодня выяснится моя дальнейшая судьба… О том, как сложатся дела, тотчас пришлю тебе телеграмму-«молыию». Но об одном я прошу — будь умной, не двигайся пока сама с места. Я несколько раз писал тебе с фропта о том, чтобы ты помирилась с Мишей, и очень рад, что это произошло и Миша помог вам уехать. Сейчас чем больше родных, тем лучше.

Сегодня буду доставать для тебя хинин. Как страшпо подумать, что ты болеешь… В квартире все в порядке, за исключением того, что вылетели почти все стекла. Все твои поручения выполняются. Сундуки внизу, сегодня устроим все с люстрами и часами.

Чтобы ты, Зверунья, и Серяк имели представление о моей жизни там, на фронте, я посылаю тебе мои письма, которые застал здесь, в Москве… Ведь и сейчас с фронта я приехал в Москву почти фантастически — если бы не стремление узнать о тебе хотя бы одно слово, то вряд ли мне удалось преодолеть все невероятные трудности этого пути. Будьте крепки, бодры, — надо верить в то, что мы снова все будем вместе и снова будет хорошо. Ты умница, что взяла все необходимые вещи и не растерялась

Привет всем, кто в Чистополе. Особенно Фединой, всем, кто с тобой хорош. Лиза говорит, что Дудин тоже в Чистополе, — и старик Дерман — тоже. Передай им привет. Еще раз крепко-крепко целую.

Твой Па…

9 октября 1941 г. Алма-Ата

Рувим, дорогой, вчера у нас был первый счастливый день за все это время, — мы получили письмо от Вали из Горького и узнали, что с Вами и где Вы. До тех пор была непрерывная тревога и неизвестность. Хорошо, что Вы в редакции, — держитесь, не болейте и знайте, что мы все постоянно думаем и говорим о Вас, вспоминаем каждую мелочь из прошлой нашей жизни и верим, что снова мы будем все вместе, отдохнем и, как пишет Валя, «увидим небо в алмазах».

Так должно быть, и так будет. И в душистых зарослях на берегу Прорвы мы будем сидеть с Вами, старички, смотреть на поплавки в прозрачной воде и вспоминать дпи войны, а на костре будет кипеть Ваш знаменитый закопченный чайник.

Валя привезла из Москвы Вашу фотографию, она у нас стоит на столе. Рувим, где Роскин и Бобрышев? Что с ними? Напишите.

Что писать о себе? Полтора месяца я пробыл на Южном фронте, почти все время, не считая трех-четырех дней, на линии огня. Из москвичей видел Михалкова и Бориса Горбатова, в Одессе видел Олешу. Был и на суше и на море. В половине августа верпулся в Москву, где ТАСС, ввиду моего «преклонного» возраста, решил оставить меня в Москве («в аппарате ТАСС»), а затем по требованию Комитета по делам искусств — и совсем отпустили для работы над пьесой для МХАТа.

В Москве я прожил недолго, квартиру разбомбили (бомба попала в Валину комнату), жил больше у Федина в Переделкине, вскоре уехал к Вале и Серому в Чистополь (под Казанью), куда эвакуировали все семьи писателей. В Чистополе оставаться было немыслимо, — с большим трудом переехал в Алма-Ату. Здесь Миша Навашин с Лелей.

Город чудесный, весь в густых садах у подножья снеговых гор, много солнца, жара, но все же очень тоскливо. Работаю над пьесой. Живем у чудесного человека — казахского писателя Мухтара Ауэзова, он уступил нам одну комнату. Будущее, как история мидян, темно и непонятно. Вале приходится трудно, — она только что вышла из больницы, у нее была страшная малярия, ей сделали вливание хины. Фунтик приехал с нами. Из москвичей здесь почти никого нет, если не считать Сергеева (бывший муж Ада-лис) и актера Астангова (того, что играл Гарта в Театре Революции). Ничего не знаем ни о Мальве, ни о Дудине, Валя пишет, что она собирается ехать на зиму с Мальвой в Солотчу. Жива ли Александра Ивановна? Что с Пчелкой?

Напишите мне все о себе. Целую Вас крепко. Берегите себя.

Ваш Коста.

27 декабря 1941 г. Алма-Ата

Рувец, дорогой мой, только что получили Ваше письмо с передовой линии. Валя, конечно, расплакалась и от радости и от тревоги. Очень страшно, Рувец, за Вас, и об одном я Вас прошу — берегите себя.

Ни я, ни Валя не представляем себе жизни без Вас! Живем только надеждой, что снова мы все встретимся и хотя бы последние годы проживем в покое, в тишине, в дружбе. Я не могу думать о том, что сейчас с Вами, о том, что Вы совсем один, что нет никого из близких около Вас. Но все же я знаю, что мы встретимся, что после этой войны больше не будет, не должно быть войн и, может быть, тот прекрасный мир, о котором мы всегда мечтали, настанет, наконец, на нашей земле.