Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

Из Москвы доходят глухие сведения. Шкловский еще в Москве. Мы послали отсюда посылку Ал. Вас. Сюда (в Барнаул) эвакуировали из Тифлиса Анатолия Доливо — мы его видели. Что с нашими в Тифлисе — неизвестно. В Алма-Ате, кажется, все по-старому. Фраеры живут у нас…

Целую тебя крепко-прекрепко, много, много раз.

Твой Коста.

Жоржик на днях уехал домой, в Алма-Ату, оскорбленный на весь мир, т. к. его пьеса не встретила «достойной оценки». Жалко его, все-таки…

12 ноября 1942 г. Алма-Ата

Дорогой Александр Яковлевич, пишу Вам еще нетвердой рукой, — только что поднялся после воспаления легких. Заболел я в день приезда из Барнаула и пролежал три недели.

Как письма? Здесь была Дунина — инспектор комитета из Томска. Она рассказала мне о приезде Оттена в Томск, о том, что Томск сейчас уже пьес не утверждает, и, наконец, о том, что оркестрант должен быть чехом (Бра-неком). Исправить это нетрудно. Но что дальше с пьесой — я не знаю. Поехал ли кто-нибудь с нею в Москву? Пошла ли пьеса «в работу»? Нужно ли еще вмешательство автора или нет? Напишите мне об этом, будьте добры. С легкой руки Дуниной здешние «театральные сферы» узнали о пьесе и всячески добиваются, чтобы ее прочесть. Приходили Румнев и Тяпкина. Румнев собирался ехать в Барнаул, но поедет ли — не знаю. Я его давно не видел, я еще не выхожу из дома. Тяпкина находится, по-моему, в состоянии неустойчивого равновесия, — и хочется в Барнаул и жаль бросать Алма-Ату.

Как Ваше здоровье? По-прежнему ли Вы зябнете в этой гоголевской гостинице? Или вы уже переехали в бревенчатый дом? Думаю, что через дней пять мне уже разрешат выходить, а дней через десять мы уедем (всего на три-четыре дня) в Ашхабад. Изредка вижу небезызвестного исторического писателя Шторма, удрученного мелкими хозяйственными поделками.

Жду вашего ответа. Начал писать прозу, отбиваюсь от киношников и думаю о пьесе (будущей) — свободной и очень субъективной (по мироощущению и стилю). Огромный привет от нас Алисе Георгиевне. Вал. Влад, кланяется. Привет всем и особый Текле Георгиевне, Нине Станиславовне и художникам.

Всего хорошего.

Ваш К. Паустовский.

17 января 1943 г. Алма-Ата

Рувец, дорогой. Мы собираемся выехать с Валей числа 30 января. Значит, в Москве будем числа 8–9 февраля. Я почти окончил все свои литературные долги (пьесу для

Завадского, два коротких сценария об Одессе и Севастополе) и еще кое-какие мелочи. Сейчас Серафима Густавовна переписывает начисто все, что написано за время войны, чтобы в Москву приехать с готовым материалом. Сегодня прочту пьесу Завадскому — и все! С завтрашнего дня начнутся сборы. Валя хотя и отдохнула после чудовищнотрудной поездки в Ашхабад, но чувствует себя еще неважно.

Сборы довольно сложные, так как надо достать сантимы и преодолеть всякие формальности, — теперь их больше, чем было при Вас. Пропуска получили (от Нарком-проса). Скосырев прислал телеграмму о том, что ходатайство о «переезде» моем и Валином в Москву возбуждено, но пока самого пропуска от него нет. Но, может быть, до отъезда придет пропуск и от Скосырева, и это было бы хорошо, с разрешением на «переезд» легче устроить перевозку вещей (сейчас в этом отношении зверствуют). С командировкой от Наркомпроса это труднее. Но, в общем, все образуется.

Здесь распространился слух, что из Чистополя возвращают всех с семьями. Уезжают отсюда почти каждый день. На днях уехали Шкловский, Виноградская, Кончаловская. Алма-Ата пустеет. Остающиеся нервничают. Особенно жалко Промптова. Петя уже переволновался и, кажется, успокоился.

Был здесь С. Если то настроение, какое он привез сюда (разговоры о храбрых и трусах, о карьере, представление о войне, как о выгодном предприятии, когда можно сделать себе «имя», важность и, по существу, полную беспринципность), характерно для «воздуха Москвы», то это довольно противно. С. привез мне приглашение от Ор-тенберга (из «Красной звезды»), но я счел за благо не давать окончательного ответа. Вышло удачно, потому что вскоре после этого пришла телеграмма от Поспелова из «Правды» — приглашает быть постоянным, но «вольным» сотрудником «Правды». Это даст возможность жить в Солотче, писать для «Правды» (по рассказу в месяц) и числиться официальным сотрудником, что должно, мне кажется, помочь солотчинским делам.

На днях меня вызывали на переосвидетельствование в военкомат, зачеркнули штамп «годен» и поставили новый «ограниченно годен 2-ой степени». Что это значит — я не знаю. Опытные люди говорят, что это нечто вроде белого билета. Нашли у меня грудную жабу. Я понемногу задыхаюсь, особенно по ночам, но все же легче, чем раньше. Броню продлили до 1 апреля.

Что слышно с Солотчей? Очень мы боимся, что не застанем Вас в Москве. По сельскохозяйственным расчетам (при консультации Миши) в Солотче надо быть не позднее конца марта.

В Москве у нас будет время в обрез, чтобы устроить все литературные, театральные и прочие дела и ехать. Семена привезем отсюда…

Настроение у всех в результате сводок очень поднялось.

Завадский ждет от Вас пьесу. Боится, что Вы о ней забыли. Таиров прислал телеграмму, что премьера — в конце января (старик был очень болен).

Да, кстати, Ж. собирается в Москву (один). Он здесь измучил всех своими маленькими делами. Приходит только звонить по телефону. Высох и озлобился. Шурочка при встречах язвит по поводу того, что они, Ш. стали «близкими родственниками» для нас всех.

Единственное, что здесь терпимо, — это зима. Солнечная, сухая, теплая. У нас топят, свет пока горит. Питаемся скудно…

Таня Арбузова, затаив дыхание, ждет вызова <���…> Зощенко загадочен и мрачен. Но, в общем, все здесь опротивело невероятно.

Мы говорим и думаем только о Москве и Солотче. Я устал за последнее время — много работал. Хочется хотя бы небольшого покоя, а о Прорве или какой-нибудь лесной дороге на Черное озеро я думаю, как о сказочной стране. Лишь бы было все хорошо.

До сих пор ведь все еще очень туманно. Один Миша не теряет предприимчивости, ушел пешком за 100 километров на охоту — бить фазанов. На две недели. Надеется принести 100 штук.

У Вали очень много предотъездной возни. Фунтик впал в зимнюю спячку.

Привет всем друзьям — Ване Халтурину, Гехту, Гроссману, Коле. Он молодец, Коля. Были здесь хорошие слухи о Роскине, но, к сожалению, не подтвердились.

Целую Вас и Валю крепко. Скоро увидимся.

Ваш Коста.

Дорогой Александр Яковлевич, — простите меня, грешного, за то, что не писал так долго. Болезни, срочная работа, сборы в Москву — все это очень утомило и не дало мне возможности спокойно посидеть над письмами. Спасибо за телеграммы. На днях узнал от Токаревой (вернувшейся из Москвы), что Вы опять хвораете. Мне все кажется, что виной этого не только Ваша неистовая работа, но и сибирские морозы. Я тоже задыхаюсь всю зиму, а сейчас, на самом кануне отъезда в Москву, сижу с каким-то гнусным «холодным» гриппом. Слух о Вашей болезни для меня подтвердился тем, что не было телеграммы о премьере (в конце января, как об этом писал мне Оттен).