Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

Очень обидно, что не удастся мне увидеть премьеру в Барнауле, но я утешаю себя тем, что увижу ее в Москве на Тверском бульваре, в знакомом и милом здании Камерного театра. От разных театральных людей, курсирующих в Москву и обратно, я слышал, что Камерный театр в начале лета уже должен быть в Москве. Значит, скоро увидимся и поговорим о новой романтической, западной, искристой пьесе, которую я собираюсь писать для Вас. До сих пор, памятуя наш последний разговор, я никому пьесу не показывал, но слухи ползут, и поставщики меня осаждают. Мне очень хотелось бы знать, как Вам работается над пьесой, как актеры, как Вы ее сократили (она ведь очень длинная, и хоть бы одним глазком взглянуть в щелку).

Собираемся мы выехать отсюда числа 10–12. Я без большой необходимости не выхожу из дома… Много работаю. Написал четыре связанных жанром коротких сценариев об Одессе, Севастополе, Ленинграде и Сталинграде (об осажденных городах). Их уже ставят, и режиссеры говорят, что по существу это не сценарии, а маленькие пьесы для театра. Вот видите, как я заразился драматургией.

Изредка заходит Румнев. Он потерял мать. Недавно на главной улице во время перестрелки каких-то матросов (аргентинские нравы в Алма-Ате) ему прострелили рукав нового костюма. Алма-Ата пустеет — уехал Шкловский, каждый день кто-нибудь уезжает, и все время такое чувство, что тебя забыли. Завадский здесь и уезжать не собирается. Уланова леяшт в брюшном тифу.

Мы часто вспоминаем Барнаул и Белокуриху с очень нежным чувством. Легко, приятно и как-то по художественному точно (если можно употребить это слово) было работать с Вами. Белокуриха вспоминается — как маленький антракт среди угрюмого тумана.

Сердечный привет от нас обоих Алисе Георгиевне. Я знаю нелюбовь Алисы Георгиевны к писанию писем и ее почерк, требующий тонны бумаги (а бумаги, конечно, нет), но я был бы рад получить от Алисы Георгиевны несколько слов, так как знаю, что Вам писать и некогда, и подчас трудно. Привет Жанне Георгиевне, Елизавете Яковлевне, Нине Станиславовне, художникам, неунывающему Лишину и всему коллективу. Валерия Владимировна шлет Вам привет и беспокоится о Вашем здоровье.

Поправляйтесь, дела на фронте идут чудесно, скоро Москва. Обнимаю Вас.

Ваш К. Паустовский.

Привет Оттену.

Московский адрес: Москва, 17, Лаврушинский 17, кв. 17 — мне.

8 февраля 1943 г. Алма-Ата

Дорогой Николай Давыдович, — не ругайте меня, ради бога, за молчание. Но я все время пребывал в болезнях и в работе, не дававшей мне ни единого дня передышки (после Барнаула мне пришлось написать пьесу для Завадского, четыре сценария — короткометражки об Одессе, Севастополе, Ленинграде и Сталинграде и два рассказа).

Спасибо за письмо, за внимание и за память. Относительно Вас я говорил с Ник. Аркадьевичем, и он сказал, что вызов Ваш в Алма-Ату возможен после получения от Вас заявки. Об этом писал Вам Михаил Яковлевич. Он плох, лежит в больнице, и было бы хорошо, если бы Вы могли приехать сейчас. Алма-Ата стремительно пустеет, и наконец мы тоже уезжаем 15 февраля… Что с пьесой? Что-то притихло. Напишите мне в Москву, где я надеюсь очень скоро увидеть вас. Вот когда поговорим. Привет всему Вашему семейству на горе. Привет Таировым и коллективу.

В Алма-Ате, помимо прочих удовольствий, Вы будете иметь особое удовольствие от встречи со Штормом.

Московский адрес: Москва, 17, Лаврушинский 17,

кв. 17.

2 марта 1943 г. Москва

Серячек, родной, — это первое письмо из Москвы. Сижу в квартире Сельвинских — на столе стоит наша хрустальная лампа (витая, высокая) — и пишу тебе первому… Уже вечер. Приехали мы 27-го ночью, до утра просидели на темном Казанском вокзале, потом достали машину (за 400 руб) и поехали в Лаврушинский по суровой и холодной Москве. До сих пор еще живем как во сне — так все ново, странно и почти нереально — и самый город, ставший неузнаваемым, и наша здешняя жизнь, как на бивуаке, и все знакомые — постаревшие, похожие на скорлупу от бывших людей. Но, в общем, надо писать все по порядку. В первый день остановились у Александры Васильевны. Были и слезы, и много разговоров. Потом пошли к Фраерам. Там видели Колю Харджиева и Смоли-ча. Была всеобщая радость. Ночевали у Фраеров. Узнали новости — Роскин в плену, Гайдар похоронен около Кане-ва. Были у Фединых. Видели всех. Встретили они нас шумно, трогательно, по-родственному. Дора Сергеевна превратилась в тоненькую девочку. Нина прежняя, а старик очень похудел, поседел и стал похож на норвежца. У Фединых нас нашел Вова Толстой, — бледный, припухший, ничуть не повзрослевший. Он помог нам перебраться к Сельвинским, таскал вещи (мы заняли столовую и спальню «большой Берты»). В квартире, кроме нас, никого нет. Тепло (12–13 градусов), даже есть вода, и горит газ. Ходили со Звэрой на нашу квартиру, Звэра очень волновалась и говорила, но скоро успокоилась, — почти все ее любимые вещицы уцелели. Все металлические вещи покрылись мохнатой ржавчиной, во всех квартирах темно днем, как в погребах (вместо стекол — доски и фанера). Было и приятно и печально неожиданно находить забытые вещи — какой-нибудь компас, подсак, три пачки сахара, медную рыбу на двери, всякие твои инструменты и те хрустальные вещи, которые считались погибшими. Квартиру отремонтировали, но следы бомбежки остались. Пейзаж за окнами совершенно другой, нет привычных домов, одни пустыри… Что-то напоминающее пейзажи Гойи.

Вчера к нам приходили Шкловский, Дора Сергеевна, Николай Николаевич Никитин (он живет в квартире Альтмана) — худой, в жестяных очках, в сапогах — его трудно узнать. Приходил чудесный Ваня Халтурин — в шинели, с раненой ногой. Его демобилизовали.

Был в Союзе (масса дел — бытовых, наладить быт очень сложно и трудно). Видел Жарова, он расспрашивал о тебе (знает о тебе от своего сына). Жаров — блестящий моряк с невероятными погонами. При встречах все целуются и бурно приветствуют. Встретил Квитко — сильно поношенного. Уже наседают журналы и газеты, и Звэра молодец, что заставила меня в Алма-Ате переписать все рукописи, — остается только раздавать их по редакциям. Фунт в восторге от Москвы, устраивает непрерывные бега по комнатам, благо — квартира огромная. Сейчас идем со Звэрой на «санобработку» — без этого нельзя прописаться…

Старушка из Солотчи прислала письмо — просит поскорей приехать и заключить купчую на дом с усадьбой и со всем содержимым, т. к. она очень слаба и вот-вот умрет. О деньгах уже нет и речи, — она хочет только одного — чтобы дом попал в наши руки. Очевидно, числа 15 марта я с Рувцом поедем в Солотчи дня на три совершить эту операцию. А может быть, поедет только один Рувец… Целую тебя крепко.

Твой Коста — очень любящий и стареющий.