Дмитрий Кудис - Рубежи

Астахов замолчал. Молчал и Губин.

— Может быть, ты и прав. Только вот что, друг. Увидеться и поговорить с ним при случае надо. Может быть, что-нибудь здесь не так. Поцелуи бывают разные… В общем, отдохни сегодня, успокойся. Завтра рано улетаем. И вот еще что, — Губин дружески похлопал его по плечу, — в жизни, как ты говоришь, можно сделать ошибку, а в воздухе — нельзя, иначе…

— Не беспокойтесь. Все будет в порядке.

— Ну, иди. Завтра еще поговорим.

Шагая в общежитие, Астахов вновь почувствовал душевную пустоту. Как долго он ждал свою Таню!

Фронтовые рассказы о временных утешительницах, которых презрительно называли «походными», проходили мимо его ушей. Сомнений в прочности Таниной любви не было. Фомин! Образ его глубоко запал в сердце! Он еле узнал его сейчас, после стольких лет. Бледный, необыкновенно худой, Фомин выглядел старше не на пять лет, а на много больше. Что это? Результат ранения? Да, конечно… Поэтому он сейчас в легкомоторной. А Таня? Таня тоже стала старше и тоже похудела. Лицо бледное, но по-прежнему красивое, милое. Таня! Таня! — Астахов ускорил шаг. И Виктора нет… Кажется, впервые так ясно и определенно Николай почувствовал, что Виктор был для него самым близким другом.

Губин с восьмеркой истребителей прикрыл штурмовиков, летящих на малой высоте к Берлину. Их слегка горбатые спины поблескивали внизу на фоне освещенной солнцем земли. Через несколько минут — Берлин, Там, на узких многочисленных улицах, кровавые схватки танков, пехоты с последними силами отчаянно сопротивляющегося врага. Южная часть города свободна от противника полностью.

Приказ прост и ясен: очистить берлинское небо от врага, прикрыть войска и штурмовать вражеские позиции.

Летчики-штурмовики упрямо носились над городом на малой высоте, помогая пехоте и танкам выкуривать немцев не только с укрепленных позиций, но и из отдельных домов. Вражеские бомбардировщики, прикрытые многочисленными истребителями, встречали боевые порядки советских «лавочкиных», «яковлевых», и тогда разгорался бой.

В эти дни истребители работали двумя эшелонами. Одни были вверху — преграждали путь бомбовозам врага, другие внизу — прикрывали своих штурмовиков. Когда показались задымленные улицы, Губин услыхал по радио голос командира штурмовых самолетов:

— Истребители! Начинаем! Смотри в оба!

Штурмовики, развернувшись, заходили на атаку. Наблюдая, как уверенно они прочерчивают небо, с каким хладнокровием пикируют на врага, Губин удовлетворенно думает: «Как на учебном полигоне. Ну и черти!»

Он развернул группу над атакующими самолетами и осмотрелся: вверху десятки зенитных разрывов. Облачка их подползают все ближе. Он приказал Астахову взять превышение над его звеном и быть готовым к интенсивному зенитному огню. Но обстрел прекратился. Выше прошли две немецкие «рамы», затем около десятка «фокке-вульфов» набросились сбоку, надеясь подойти к штурмовикам. Обеспокоенные наводчики с земли кричали по радио об опасности, но Губин сам уже оценил обстановку и, пытаясь оттянуть бой в сторону от штурмовиков, приказал Астахову быть на своем месте — сверху, а сам рванулся в сторону, увлекая за собой пару «фоккеров». Те гнались за ним, пока он не применил свой излюбленный прием: когда его пытались атаковать сзади, он резко взмыл кверху и стремительным разворотом бросил свой истребитель на врага. Немецкий пилот одну секунду нерешительно продолжал полет по прямой. Этой секунды было достаточно: прикрытый своим ведомым Широковым — на этот раз он летел с ним, — Губин пустил короткую, но верную очередь — «фоккер» вспыхнул. Второй загорелся от смелой атаки Широкова.

«Удачно», — подумал он и взглянул туда, где дрался Астахов. Там было тяжело. Четверка образовала круговорот с шестеркой «фоккеров».

Губин, убедившись, что штурмовики продолжают работать с тем же спокойствием, поспешил на помощь. Астахов заметил почти рядом с собой горящий истребитель своего ведомого.

Впереди круто развернувшийся немецкий истребитель шел к нему в лоб.

«А ну, попробуем, такое ли у тебя крепкое сердце, как ты хочешь показать», — и он довел мотор до полных оборотов, летя с максимальной скоростью навстречу. Расстояние молниеносно сокращалось. Астахов, не сворачивая, выпустил короткую очередь. Трасса пуль ушла выше. Немец стрелял тоже, но Астахова это уже не беспокоило. Еще секунда — и от его самолета и от него самого останется только пыль, но и немец рассыплется в прах.

Дальше все произошло настолько мгновенно, что он даже не понял, когда успел свернуть немец; его широкие крылья в последний миг сверкнули в стороне снизу, и Астахов, в каком-то диком возбуждении, чувствуя холодную испарину на побледневшем лице, закричал:

— А-а-а, фриц, испугался! Смерти испугался!.. Ты уже мертвец и так! Не захотел лобовой, так я тебя добью все равно!

Астахов видит, что звено Губина врезалось в гущу боя и немцы готовятся удрать. Не упуская из виду «фоккера», который секунду назад свернул в сторону, он бросил самолет за ним и, догнав, всадил в черное брюхо «фоккера» длинную очередь. Самолет взорвался, подбросив истребитель Астахова кверху.

В стороне горели еще два немецких самолета. Воздух мгновенно опустел. Гитлеровцы, потеряв пять истребителей, поспешно улетели.

Астахов, все еще чувствуя, как глухо стучит в висках, со звеном пристроился к Губину. Ведомый летчик Астахова погиб на глазах, но Николай заставил себя не думать об этом, по крайней мере сейчас. Штурмовики передали по радио, что задание выполнено, и тут же скрылись в дыму пожарищ. Истребители вернулись на аэродром. Губин подробно провел разбор боя и ушел на командный пункт. Впервые после боя Астахов не чувствовал того возбуждения, которое всегда царит в кругу летчиков в такие часы. Тоска снова легла на сердце. Широков все время пристально посматривал на него и, когда Астахов, явно желая остаться один, пошел не в общежитие, а куда-то в сторону, догнал его.

— Я видел твой трюк в воздухе и, признаюсь, впервые подумал о тебе дурное. Сейчас это выглядело бы неразумным, если ты хочешь знать.

— Ты о чем? — Астахов делал вид, что не понимает. Широков усмехнулся:

— Будто бы ты не знаешь? Я говорю о твоей атаке в лоб. Ведь фриц мог просто не успеть отвернуться — и тогда…

— И тогда ты помянул бы меня добрым словом, и в день победы принес бы на могилку несколько цветиков.

— Могилка твоя была бы очень высока, не доехать.

Астахов грустно улыбнулся:

— Неужели ты подумал, что в этот момент мною руководило желание умереть? Нет, брат, я не настолько глуп. Я хотел расплатиться за Виктора. И потом — погиб Таращенко, ты знаешь. В такие моменты думают о мести. — Астахов ничего не сказал о Родионовой, но, очевидно, Широков сам откуда-то узнал об этом, потому что он с облегчением вздохнул и признался: