Камал Абуков - Еще дымит очаг…

У нас в институте столько волнения было!

А я тут же вспомнил случайно забредшую мне и голову мысль, тогда, осенью, с Агавом. Так вот оно что — я оказался прорицателем!

Я держал в руках газету, где черным по белому было написано: «Травы, даже при высокой урожайности, не могут сравниваться с такими высокоценными культурами, как кукуруза, сахарная свекла, бобовые и другие».

«Вот именно, — думал я возбужденно, — не могут сравниваться, я же об этом самом тогда, осенью, Агаву хотел сказать, он перебил меня, глупец!»

Я был так вдохновлен, что и этот же день, шестого марта, прямо с газетой пошел к руководителю.

Мой руководитель считался среди всех ученых нашей большой области ведущим, непререкаемым авторитетом, специалистом по травопольной системе. Мы, студенты, за глаза звали его Вильямс Магомедович.

«Ага, — думал я, подходя к его кабинету, — столько лекций нам бубнил об этой системе Вильямса, а оказывается, все неправильно!»

Я был настроен по-боевому. Постучав в дверь, я вошел, не дожидаясь приглашения.

— Вы читали?

Я настолько ошалел, что, войдя в кабинет, даже не обратился к хозяину по имени и отчеству.

— Читал, читал, а как же! Не видите, газета у меня на столе. Настольная книга, так сказать, — непривычной в его устах скороговоркой ответил мой доцент и, смущенно потирая свою розовую лысину, обернулся к портрету Вильямса, который висел над ним. Это был огромный поясной портрет академика, выполненный масляными красками.

— Мне хотелось бы переменить акцент в моей дипломной работе, — набираясь невиданного апломба, сказал я. — Мне всегда казалось, что эта травопольная система не то, что нужно. Сколько земли даром пропадает. Вы согласны?

— С удовольствием! — просиял доцент, как будто я ему сделал подарок. — Я всегда согласен. Да вы садитесь, садитесь, коллега. Мне очень приятно, что вы такой молодой и так по-государственному подходите…

«О, даже коллега! — отметил я в уме. — Прекрасно, я тебя прижму, старая крыса! Ты еще вчера так восхвалял эту травопольную систему!»

Я уселся уверенно в кожаное кресло рядом с его столом.

— Я, знаете, тоже всегда, — наклонился ко мне доцент и прошептал (видно, чтобы портрет не услышал), — я всегда тоже сомнение имел. А сейчас, когда, наконец, — он гордо выпрямился и заговорил громко, внушительно, как будто снова читал лекции, — сейчас мы эти последствия ликвидируем! Да, бесповоротно ликвидируем! Я рад, что вы разделяете мое мнение, мою решимость бороться. А то тут, знаете, некоторые болтают. Зоркости, так сказать, масштабности им не хватает, еще учеными числятся… Они, видите ли, сомневаются… Какой позор сомневаться ученым, просто позор. Я не побоюсь сказать, что это близорукость, политическая близорукость!

Я слушал его молча, с восхищением. Я понял в эти минуты, почему он так преуспевал в жизни. «Вот это да! думал я. — Пять лет пел нам одно, а сейчас с тем же азартом говорит другое. Какая маневренность! Какая ловкость! Вот это да!»

— Да, да, — сказал он мне, на прощание подавая руку. — Вы на примере своего колхоза должны вскрыть, разоблачить, доказать всю пагубность травополья. Мы должны бороться за то, чтобы это травополье ликвидировать! Желаю удачи!

И вот я поехал в аул собирать материал из опыта моего колхоза. Я бегал за натужно гудящими тракторами, которые перепахивали поля люцерны и клевера, и все записывал, записывал.

— Сынок, — говорил мне отец, — сынок, скот останется без корма на зиму, да и летом ему нечего будет есть. Чему ты радуешься и бегаешь?

«Недопонимает старик, — снисходительно думал я, — нет масштабности, держится за дедовские методы. Эх, косность, даже в собственной семье как трудно ее одолеть, а в государстве!»

Отцу я этих своих глубоких дум, конечно, не высказывал. Как и подобает почтительному сыну, я мягко улыбался и отвечал только:

— Это не я придумал, а ученые, умные люди в Москве.

— Так пусть и пашут в Москве, а при чем здесь наш колхоз! — раздраженно посапывая трубкой, бросал мой обычно немногословный отец.

— В Москве клевер не растет, там асфальт кругом, пахать нечего.

— Ученые, ученые, — бормотал отец, — коровам, буйволам и лошадям их ученость боком выйдет. Бедная земля, как хотят, так и мучают, скоро она совсем родить перестанет.

— Наоборот, урожайность удвоится, настанет изобилие, — оправдывался я, — вот посмотришь, отец!

Отец мой молча посасывал трубку, смотрел на меня исподлобья, невыразительно, как на пустое место.

«Эх, недопонимает старик, темнота, разве ему втолкуешь?..»

И я старался пораньше лечь спать — завтра с рассветом бежать в поле. Агав помогал мне в моей работе, я напомнил ему наш осенний разговор и вырос в его глазах до гигантских размеров. Он вслух восхищался моим умом, моим прозрением. Простодушный Агав то и дело рассказывал всем аульчанам о том, как я еще осенью предсказал крах травополья, он очень гордился, что дружен со мной, он видел во мне уже будущую знаменитость.

Мне такое его отношение очень льстило, я не одергивал Агава, когда он превозносил меня до небес перед аульчанами. В ауле среди колхозной верхушку я стал, благодаря Агаву, своего рода героем дня. Я даже выступал с докладом на правлении колхоза. И с молодым, недавно избранным председателем говорил на «ты» и бодро указывал ему «недостатки».

Председатель был из города переброшен к нам в колхоз на укрепление. Человеком он оказался честным и исключительно толковым. Сейчас он здорово поднял наш колхоз, а тогда еще не успел войти в курс крестьянской жизни и слушал и воспринимал меня как крупного спеца, изрекающего абсолютные истины.

— Вот оканчиваешь учиться, — говорил мне председатель, когда после правления мы вышли на улицу, — такое богатство у тебя в голове, приезжай домой, агроном нам позарез нужен. С тобой мне не страшно будет. А так боязно, не завалить бы работу.

— Вернусь обязательно, — обещал я председателю, — будем работать вместе. Не беспокойся, я тебя на произвол судьбы не оставлю. К уборке хлебов уже буду здесь. Не беспокойся. Ты завтра дай мне лошадь. Надо на дальний удел съездить, посмотреть, как там клевера перепахали. Дашь?

— Ну еще бы, хоть на целый день можешь взять моего гнедого, он резвый, как огонь.

— Ладно, возьму гнедого, — сказал я. — Ну, спокойной ночи.

Когда я пришел, домашние наши уже спали. Я зацепился больно ногой о стул, выругался сквозь зубы.

— Молоко в кастрюле! — прошептала мне из смежной комнаты мама. Я вспыхнул в темноте: неужели она слышала, как я ругался?

С удовольствием выпил я холодное буйволиное молоко с вкусным пшеничным хлебом и лёг спать на тахту. Раньше на тахте спали мы, дети, а теперь она пустовала. Мои старшие братья все уже поженились и жили отдельно, а мой единственный младший брат уже ходил в десятый класс. Так что маленьких детей в доме не было.