Камал Абуков - Еще дымит очаг…

Снова записывают, переписывают, регистрируют. Как много люди пишут!

Ну вот я, наконец, на больничном крыльце. Выхожу за ворота.

Жаркое, летнее утро. А на мне теплый костюм, в руках плащ, фетровая шляпа. Я иду по улице и чувствую себя пугалом среди прохожих в тонких рубашках.

«Вот ты и на воле, Рашид! Вот ты и на воле!» — сам себе мысленно говорю я. За эти два месяца я привык говорить сам с собой — ночи были такие длинные.

В мое отсутствие на бульваре установили новые красные автоматы для газированной воды. Как только я их увидел, мне так захотелось газировки, что сразу во рту пересохло.

С собой у меня не было ни копейки. Я сам не знаю, как это случилось, два месяца тому назад такого я бы себе не позволил. Я подошел к фанерной будочке, в которой сидела толстая пожилая женщина, менявшая деньги по три копейки, и сказал ей:

— Дай, мать, мне, пожалуйста, три копейки взаймы, пить хочу!

Она молча подвинула мне несколько трехкопеечных монет. Я взял одну из них.

— Большое спасибо, мать!

— Похмеляйся, сынок, — улыбнулась она мне ласково, — похмеляйся на доброе здоровье!

Я выпил стакан газировки с таким наслаждением, словно это был нектар.

«Добром встречают тебя люди, Рашид, — сказал я сам себе, — ты не забудь это — добром!»

Ключи от квартиры отдали мне в больнице под расписку вместе с моими документами.

Месяца за четыре перед аварией я получил квартиру — хорошую однокомнатную квартиру со всеми удобствами. Вот она, моя квартира… Обстановка со вкусом, просто и красиво. Мебели мало, но она хорошей работы.

…Рукавом пиджака я стер пыль со стола, в его полированной поверхности отразилось мое лицо, еще молодое, большие глаза.

— Хорошо ты устроился, парень! — говорю я громко. — Мебель чешская, ковер немецкий, кучеряво живешь, парень! Это ты, кажется, с берегов Аксайки? Это ты волов пас, а? Ты чистил коровник, дышал теплым запахом навоза? Ты ли это? — я говорю громко — пусть стены слышат, два месяца они меня не слышали. — Ты ли это? Нет. Это не ты. Тебе до того парнишки далеко возвращаться.

Захотелось курить. Полез в ящик письменного стола, сигареты, к счастью, нашлись. Я закурил с удовольствием и так, куря, прохаживался по пыльной комнате.

Хорошую комнату мне дали, однако. Двадцать два квадратных метра жилой площади. А тетя Галя до сих пор, конечно, на частной.

По возрасту тетя Галя давным-давно уже вышла на пенсию, но продолжает работать, ждет, что ей дадут квартиру.

— А чего, — говорит она, — чевой-то уходить, фатеру дадуть, тогда я уйду, я первая.

Давным-давно тетя Галя в списке на квартиру первая, никто этого ее первенства не оспаривает. Но все как-то случается неловко: то редакторы меняются, то председатели месткома, то квартиры выделяют слишком большие — не по чину тете Гале, то уступает она свою очередь творческим кадрам. Я тоже получил эту квартиру как «творческий кадр». А тетя Галя все на частной, она лицо сугубо нетворческое.

Жарко, я раздеваюсь до пояса. Так что же делать?

Иду к письменному столу, выдвигаю ящик, беру еще сигарету из пачки. Сигареты лежат поверх голубой папки. Я вынимаю эту папку. Папка очень пухлая, солидная, сверху наклейка: «Воспитание патриотизма у колхозного крестьянства». Это моя диссертация. Перед самой аварией я снял ее с машинки, оставалось лишь вычитать и сдать в университет на кафедру. Уже и срок моей защиты был примерно намечен, где-то в конце ноября.

«Воспитание патриотизма у колхозного крестьянства»…

Как у меня руки не отсохли составлять этот талмуд, когда в моем родном ауле агрономом работает девушка, приехавшая из Москвы? Уже пятый год работает, мы с ней в одно время окончили институт.

«Воспитание патриотизма у колхозного крестьянства»…

Это значит, я собирался воспитывать патриотизм у моей матери, у моего отца, у моих аульчан, у тракториста Акая, с которым мы вместе окончили школу, у его напарника, маленького, похожего на лисенка Хакима, у всех, у всех… Я должен был им описать, как надо любить землю, свой аул, свой колхоз, Родину, как надо дорожить честным именем крестьянина. На этих трехстах рукописных страницах я учил всех, как надо жить на свете!

Я раскрыл папку. Ворошил страницы плотной белой бумаги и вспоминал о том, как пришел к этой голубой папке…

Я вспоминал, как день ото дня я становился горожанином, как завелась у меня своя компания, свои любимые улицы, по которым я ходил со службы и фланировал вечерами. Как появился у меня на пляже излюбленный грибок, под которым я всегда раздевался, как в ресторанах официантки стали звать меня по имени, улыбаться, спрашивать о здоровье и, конечно, обслуживать вне всякой очереди. Постепенно я перестал скучать по деревне.

В последнее время даже в командировки в село не ездил. Норовил все по городам, на всевозможные зональные совещания, семинары. К тому времени я усвоил, что начальство не любит тех, кто протирает штаны у него под носом. К тому времени я выработал себе линию: не обязательно работу делать, но обозначать ее обязательно и делать это надо четко, энергично. Я и обозначал эту самую работу по всем правилам. И слыл среди своих коллег самым деловитым и перспективным человеком.

Хотя я ушел из газеты, но время от времени выступал, ставил «проблемные вопросы» на страницах печати. Словом, все строил так, чтобы меня из виду не теряли.

Года два тому назад друзья мои заговорили:

— Работа работой, а кандидатский диплом не помешает.

Даже моего отца, безграмотного, далекого от научного мира человека, и то науськали: он стал укорять меня, что я до сих пор не алим, стал требовать учености.

Волей-неволей я судорожно стал листать учебники. Сдал кандидатский минимум. И создал сей труд… в голубой папке.

Вот он, твердый кусок хлеба, сладкий кусок хлеба с маслом. Пожизненная пенсия.

Хорошо, что в ванной колонка топится дровами. Я открыл дверь в ванную, включил там свет. Вернулся в комнату, вынул и положил на пол все четыре ящика письменного стола. Они были доверху набиты бумагами.

Я любил порядок. В одном ящике я хранил рукописи всех своих статей, хранил не только вырезки из газет, но и рукописи. Я любил и уважал себя, как большого человека в недалеком будущем. В двух других ящиках были черновики и материалы моей диссертации. В четвертом — вырезки из газет.

Я начал с рукописей своих статеек. Статьи горели неплохо, дружно.

Время от времени я подкладывал их в печку. Потом перешел к черновикам диссертации. Тут я чуть было не впал в ошибку — бросил их в огонь пачкой, и пламя загасло, пришлось кочергой поработать. Больше я этой ошибки не повторял. Клал потихоньку, разъединяя слежавшиеся листы, комкая их.

Минут через сорок ящики мои почти опустели. Тогда я взял со стола голубую папку, собрал в нее аккуратно все триста страниц и пошел к печке. Я сел прямо на цементный пол, подложил под себя веник и так, удобно усевшись, комкал и бросал в гудящую печку страницы за страницами.