Камал Абуков - Еще дымит очаг…

— Сейчас? Сегодня?

— Успеете до четырех, можно сегодня.

Через час я был уже снова в редакторском кабинете.

Редактор мельком просмотрел мои вырезки, одну заметку прочел до половины.

— Ну что ж, слог у вас есть, сельское хозяйство знаете, человек вы молодой. Думайте.

— О чем? — смутился я.

— Как о чем? Согласны поступить на работу в редакцию?

— Но у меня же направление в колхоз…

— Это мы уладим, — вздохнул редактор, — литработником в сельхозотдел, работа ответственная.

— Да, — выпалил я неожиданно для себя, — да, я согласен!

— Еще экзамены сдаете?

— Завтра последний.

— Ну, ни пуха ни пера! Желаю сдать его на отлично! Только у нас одно условие: к работе приступаете сразу же послезавтра. У нас все в отпуску, ждать не можем. Согласны?

— Да, да!

Так я стал газетчиком нежданно-негаданно.

Через неделю редактор вызвал меня к себе.

— Вы знаете, что существует такой порядок — вновь поступившие принимаются с испытательным сроком, — многозначительно сказал редактор.

Теперь я понимаю, что он сказал это, чтобы постращать, только так, для виду. Но тогда, после этой его фразы, я испугался не на шутку.

«Значит, месяц испытательный срок. Не выдержу — прогонят. Какой это будет позор. Ведь все уже знают, что я работаю в редакции!» — пронеслось в моей голове.

— Так вот… м-м-м-ы… что я хотел сказать? Ах, да, так вот. Неплохо бы вам выступить с большой, значительной статьей. О травополье, к примеру, тема эта сейчас весьма актуальная. На примере родного колхоза. Материал у вас есть, вам и ездить не надо никуда. Даю три дня отпуск, идите домой, сидите и пишите. Понятно?

— Понятно, — пробормотал я.

— О том, как ликвидируются последствия травополья в вашем колхозе. Понятно? На ярких, убедительных примерах, живо, образно. Понятно? Подвал. Понятно?

Три дня и три ночи почти не выходил я из своей комнаты. Я писал эту статью с таким рвением, таким азартом, словно на карту была поставлена вся моя жизнь.

Ах, как цветисто, как кучеряво и проблемно я написал эту статью! Восемь раз переписывал. Но зато уже статья моя целую неделю висела на доске лучших материалов. Ее заметили и оценили в вышестоящей организации. Редактор сиял при виде меня, все поздравляли, похлопывали дружелюбно меня по плечу, говорили:

— Далеко, брат, пойдешь! У тебя мертвая хватка!

Все поздравляли меня, только мой темный отец не понял статьи.

Через старшего брата, который приехал в город достать холодильник, отец передал мне: «Скажи ему, что если он мне попадется, сниму с него штаны и выпорю, как в детстве, чтобы не врал на стариков!»

Статейка моя начиналась с трогательного описания того, как сидят старики на годекане и хвалят то, что клевер и люцерну перепахали.

Вот я и выздоровел. «Инженер» уже выписался позавчера, мы с ним сроднились за эти два с лишним месяца почти как братья. На его койке теперь лежит новенький, тоже молодой парень, тоже мотоциклист, но он мне безразличен.

Еще сильнее опустела моя душа без «инженера», без «депутата». Бедного «депутата» повезли в Москву в институт на консультацию. У него возник серьезный процесс: вдруг открылась старая рана, полученная им еще на войне. Наверно, не ездить ему больше ни на бортовой, ни на легковой…

Когда неделю тому назад его уносили по длинному больничному коридору на узких брезентовых носилках, мы с «инженером» ковыляли рядом по обе стороны от его носилок.

Мы крепились изо всех сил, чтобы не заплакать, когда носилки с «депутатом» закатили в фургон скорой помощи.

— Эй, держите хвост пистолетом! — крикнул из глубины фургона «депутат». Санитар захлопнул дверцу, машина тронулась с больничного двора.

Я должен был выписаться из больницы в четверг, все мои друзья-приятели знали об этом и обещали встретить меня у больничного подъезда «по веем правилам!».

Но эти их правила теперь меня не устраивали. Я упросил своего лечащего врача выписать меня на два дня раньше намеченного срока.

И вот во вторник утром я снова оказался в приемном покое. Снова потому, что я уже был здесь два месяца тому назад, когда меня привезли сюда после аварии. Правда, тогда я не видел этой комнаты, потому что был без сознания. А сейчас, слава богу, и вижу, и слышу все хорошенько.

За узким столиком у окна, покрытым белой скатеркой, сидит дежурный врач и пишет в толстую книгу то, что ему диктует врач скорой помощи, привезший больного.

Больной лежит на топчане у стенки, это паренек лет тринадцати, худой, длинный, мертвенно-бледный. Он без сознания.

О, как они медленно, как тщательно пишут в эту свою толстую книгу!

— Он ведь может умереть, скорее! — вырывается у меня.

— А вы почему здесь, больной? — поднимает на меня глаза дежурный врач, худощавый, моих лет мужчина. — Сюда вам заходить неположено!

«Неположено». Какое тупое, казенное, нечеловеческое понятие.

Он мой ровесник, а глаза уже твердые, равнодушно остекленные, и во всем лице столько мелкой амбиции, столько знания того, что «положено», а что «неположено».

А мальчик лежит на топчане бездыханный, в лице — ни кровинки.

— Этот, с шестой палаты, на выписку, Ибрагим Керимович, о нем вам звонили! — выступает из-за моей спины няня.

Я не знаю, что сказал обо мне этому человеку мой лечащий врач, заведующий отделением, но лицо дежурного меняется, словно он надевает новую маску. Эта новая маска так не похожа на прежнюю, она умильная, сладко-деловитая.

— А-а, очень приятно, — говорит он, надвинув эту новую маску, — проходите за ширмочку, одевайтесь. А мальчика мы сию секунду. Не волнуйтесь, уже обработали мальчика. Няня, носилки для него.

Няня выходит в коридор за носилками. Я стою за ширмой, жду, пока принесут одежду, слышу, как уносят мальчика.

Этот молодой, но уже обкатавшийся врач так напоминал меня, совсем недавнего… Я могу рассказать его прошлое и предсказать его будущее. Я уверен, что наши судьбы схожи. Я, кажется, больше преуспел в жизни. А он повис где-то в начале своей карьеры. Наверное, рано женился, вот и повис. Но он еще не теряет надежды, он еще не сложил оружия. Наверняка тоже мечтает о диссертации… хотя у них, у медиков, с этим делом труднее, нашармачка не особенно возьмешь.

«Ты сгущаешь краски, — одернул я себя, — ты нарочно притягиваешь в свою компанию этого парня, чтобы не так было обидно за себя, это нечестная игра, Рашид! Не передергивай…»

Нянечка принесла мою одежду. Плащ, шляпа, костюм, рубашка — все неприятно пахнет карболкой, все помято. А туфли так ссохлись, что я еле-еле их надел. Как все относительно. Еще недавно мне был непривычен больничный балахон, а сейчас кажется неудобным и странным костюм.