Владимир Попов - И это называется будни

— Я тоже так предполагаю. Точно рассчитали, когда следует нанести удар, чтобы он получился наиболее чувствительным.

Борис снял руку Дины Платоновны, снисходительно улыбнулся и, пока она успела собраться с мыслями, исчез.

Лагутина спустилась в читальный зал, раздобыла газету и, читая, пришла в смятение. Действительно, словно сговорились о массированном нападении. А она, видите ли, еще обидеться изволила. Резок, надменен, холоден. Да тут волком взвоешь!

Возвращаясь, еще в коридоре услышала настойчивый телефонный звонок.

— Вот так, Дина Платоновна… Помогли завязать гордиев узел. — В трубке голос Подобеда. — Обошли меня почему-то, а ведь можно было придумать какой-нибудь более мягкий ход, чтобы правильно сориентировать комиссии. Скажите, разговор с Шевляковым был на людях?

— Нет. Тет-а-тет.

— Жаль.

— А в чем дело?

— Чую, будет отпираться.

— Не будет, — убежденно проговорила Лагутина. — Как ему потом смотреть мне в глаза?

— Наивный вы человек. Ему легче смотреть вам в глаза, чем всем остальным. Когда дело доходит до проверки на излом…

— Откуда у вас такое недоверие?

— Видите ли… Даже на суде не так уж редко отказываются от показаний, данных на предварительном следствии. А слово, вылетевшее в частном разговоре…

— Выходит, в подобной ситуации благоразумнее не вступаться за людей?

Подобед ответил не сразу, но достаточно твердо:

— Надо вступаться. Такова наша миссия на земле.

Все же в кабинет начальника доменного цеха на заседание комиссии Лагутина пошла уверенная, что Шевляков не сможет утверждать, что черное — это белое, а белое — черное.

Она не ожидала такого скопления людей. Оказалось, что сегодня все комиссии, работавшие порознь, собрались вместе, чтобы разобраться в неожиданном обстоятельстве, всплывшем в связи с ее статьей, и подвести окончательные итоги. За столом заседаний уместились не все, многие заняли стулья, расставленные вдоль стен. Уже усевшись на один из таких стульев, Лагутина увидела Шевлякова и Калинкина. Они почему-то примостились рядышком на диване, несколько поодаль от других и, несмотря на всю серьезность положения, составили довольно комичный дуэт. Один — тучный и важный, словно надутый, другой — узкогрудый и худой, что называется без грамма жира, как выжатый.

Сводное заседание вел Ненароков. У него красивое, но злое лицо, окладистая бородка и алюминиевый ежик волос.

— Итак, сообщите нам, товарищ Шевляков, был ли у вас действительно разговор с Калинкиным перед этой злополучной сменой, — проговорил он после короткой паузы, едва появилась Лагутина.

— Был.

— И он просил вас подменить его?

— Просил.

Лагутина вздохнула с очевидным облегчением. Конечно же Шевляков не таков, как подумал о нем Подобед.

— И вы не согласились? Заставили человека, не спавшего две ночи, не спать третью?

— Калинкин не жаловался на самочувствие.

— Не жаловался?! — не сдержалась Лагутина. — Но вы же знали, что он попал в дорожную аварию, что двое суток просидел в милиции!

— Представьте себе, Дина Платоновна, не знал, — в упор глядя на Лагутину и умело разыгрывая безвинно оклеветанного, ответил Шевляков. — Каким бы я ни был проницательным, я не могу знать обо всех все. У меня более восьмисот человек в подчинении. Армия. И рассчитывать на то, что начальник, как волшебник, должен обо всем догадываться и все предвидеть… Я человек не бездушный, не черствый. Объяснил бы внятно — так, мол, и так, — ну какой мог быть разговор!

Лагутиной показалось, что в помещении потемнело, словно сумрак внезапно охватил землю. Лицо Шевлякова зазыбилось и поплыло куда-то вдаль, поплыли и другие лица. Что это, обморок? Не чувствуя уверенности в себе, судорожно ухватилась за стул. Выдержала, усидела. Постепенно туманная сетка поредела, лица приблизились, стали различимыми. Так вот, оказывается, как можно жить! Крутит туда-сюда, лавирует, прикидывается простачком, нимало не думая о том, как выглядит со стороны. Так искренне сокрушался, что поддался эмоциям, отказав Калинкину в подмене, заставил работать человека, находившегося по сути в невменяемом состоянии, а теперь… И смотрит такими правдивыми, щемяще-убеждающими глазами.

Понимая, что достиг желаемого, и форсируя успех, Шевляков говорил с этакой дружеской снисходительностью:

— А что Дина Платоновна придала всей этой истории сенсационный колорит, удивляться не приходится, товарищи. Ну какой журналист удержится от некоторых домыслов и даже от гиперболизации! Тем более женщина. Да, мы с ней разговаривали. Да, я сокрушался, что не проявил достаточно настойчивости и не выяснил у Калинкина, каковы мотивы его просьбы. Но, повторяю, я не сверхчеловек, особой догадливостью не наделен, способностью видеть на расстоянии — тоже, и потому сделать из разговора по телефону выводы о состоянии Калинкина, увы, не мог.

— Таким образом, вы утверждаете, что Дина Платоновна вас оболгала? — Это Подобед, которого Лагутина раньше не заметила.

— Я не хочу сказать, что у нее получилось злоумышленно. Перо повело. Бывает…

И опять Подобед:

— Лагутина никогда не изменяла журналистскому принципу быть честной.

— Ох-ох! — театрально вздохнул Гребенщиков. В нем жил пафос. Жил и требовал выхода. — И зачем так высокопарно? Притом журналистские заслуги не могут гарантировать от грехов.

— Что ж, напрашивается вопрос: кому больше верить? — резюмировал Ненароков, фактически подбрасывая ответ.

И новая реплика Подобеда:

— Естественно, тому, у кого нет оснований для лжи.

— Вы сами себя сечете своей сомнительной философией, — весомо проговорил Гребенщиков. — Кому-кому, а Калинкину незачем лгать, оговаривал себя. А он утверждает, что подобного разговора у него с начальником цеха не было.

Калинкин опустил голову, стал мять лежавшую на коленях кепку.

— Повторите слово в слово, что вы говорили начальнику цеха, — потребовал от него Ненароков. — Только не путайте и не присочиняйте. Учтите: все мы, здесь сидящие, не судьи ваши, а доброжелатели.

У Лагутиной остановилось дыхание, твердый комок подступил к горлу. Сейчас все будет решено. Если Калинкин покажет против себя, больше никто ни в чем не усомнятся.

— Ну, так что, Павел Лукич? — поторапливал Ненароков. — Вы же не мальчик, и мы все не дети. Сбросьте с себя меланхолию, расскажите, как было.

Калинкин встал. Как на суде.

— Распространяться тут нечего и нового я ничего добавить не могу. Я не говорил Георгию Маркеловичу, что не в силах работать. Я только просил подменить. И все… — Он выдавил эти слова с видом человека, который произнес себе приговор.

Лагутина пришла в неистовство.

— Что вас заставляет лгать? Кто заставляет? У вас жена, дети! Во имя чего… — Голос у нее оборвался.