Владимир Попов - И это называется будни

Ее выпад не понравился Ненарокову, он сердито постучал по столу карандашом.

— Без истерик, товарищ Лагутина!

— Бабьи штучки, — поддакнул Гребенщиков. — Вас, Дина Платоновна, не мешало бы привлечь к суду за диффамацию. — Убежденный в том, что не все знают значение замысловатого слова, благосклонно расшифровал: — За клевету в печати.

«Вот так и вступайся за людей, — с горечью рассуждала Лагутина, почти физически ощущая на себе уколы взглядов. — Ты его спасаешь, а он топит и себя, и тебя».

Поведение Шевлякова, а затем и Калинкина показалось ей чудовищным. Дурацкое самопожертвование одного и подлое малодушие другого. И какая метаморфоза! Подзащитный превратился в обвиняемого, истинный виновник — в безгрешного ангела, а она, ни в чем не погрешившая против истины, выглядит клеветницей.

Домой возвращаться не хотелось. Не с тетей же делиться своими переживаниями, не у дяди искать утешения. И она поехала к Рудаеву, хотя знала, что увидится с ним только поздно вечером, — как правило, он приезжал с завода не раньше десяти.

Отперев дверь, вошла, сняла туфли, сунула ноги в тапочки, надела халат — единственные вещи, принадлежавшие здесь ей лично, и, чтобы как-то занять себя, принялась наводить порядок.

Но от мыслей отбиться не удалось. Как шахматист, проигравший ответственную партию, продумывает ее потом несколько раз от начала до конца, отыскивая другие варианты ходов, так и она продумывала каждый свой шаг, каждое сказанное и написанное слово. Был момент, когда ей показалось, что все еще можно переиграть, что она нащупала способ, как уличить Шевлякова, но при трезвом анализе хлипкий мостик надежды не выдержал, обрушился.

Захотелось есть, но в кухонном буфете ничего не оказалось. К субботе там всегда было что-нибудь припасено, а в обычные дни Рудаев не утруждал себя хозяйственными заботами. Вспомнила о консервах, которые хранились в походном чемоданчике, вскрыла банку с голубцами. Разогрев на газовой плите, съела с кусочком подсохшего, но все равно вкусного хлеба, запила водой из крана — с кофе возиться не захотелось, к тому же и без кофе была слишком взбудоражена. Почувствовав усталость, легла в постель. Знакомый запах подушки, приятная теплота верблюжьего одеяла. И вот уже мысли побежали по другому руслу, хотя и это русло было беспокойным и извилистым.

Рудаев ей дорог. Но почему тяга к нему поддается регулировке, включается по субботам и автоматически выключается, когда приходит время расстаться? В конце недели она с нетерпением ждет встречи с ним и даже плохо спит накануне, но это только в конце недели. Может, она не способна больше на глубокое чувство, потому что прошла горячка юных лет, и она совершает грубейшую ошибку, ожидая неповторимого? Может, она и Кирилла любила безмерно только потому, что он был первой ее любовью?

А что, если бы Борис встретился тогда? Мысленно перенесла его в те годы, повела в излюбленные места лирических парочек — на берег реки, в заросшую аллею парка и представила себе разговор с ним. Она — о таинстве лунного света, который переносит в мир ирреального, он — о начищенном латунном диске, она — о магнетических свойствах звезд, никого не оставляющих равнодушными, он — о жалких проколах в небосводе, она — о круче, с которой хорошо бы взлететь, он — об обрыве, откуда можно слететь. Нет, и тогда он не дал бы ей того особого вдохновения, без которого любовь не может быть полноценной. Она — романтик, романтик и по сей день, да еще склонный к рефлексии, а он — прозаик, милый, но приземленный, видящий вещи такими, какие они есть. Она знает, что он скажет, как поступит в том или ином случае, а это вносит в жизнь монотонность. Он с первых дней их сближения — муж, и с ним попросту бывает скучно. Не он ведет ее, покровительствует, развивает вкусы, начиняет мудростью — она. А ей так хочется, чтобы ее опекали и наставляли.

Сравнила с Рудаевым мужа, и память, помимо ее воли, поставила рядом с ним человека тонкого, со сложным духовным миром, с поэтическим восприятием жизни.

Он был старше ее на семь лет, знал больше, чем она, разбирался в людях лучше, чем она, и, хотя имел техническое образование, был и гуманитарно образованным человеком. Она чувствовала себя несмышленышем рядом с ним и охотно шла за ним, охотно воспринимала его вкусы и взгляды. Это он увлек ее журналистикой, настоял, чтобы закончила заочные литературные курсы. Первые годы она была беззаботно счастлива. А потом… Потом он стал работать в лаборатории, где всегда был в изобилии спирт для промывки приборов, и привычка пропустить перед уходом домой сначала для аппетита, а потом для настроения сделала свое черное дело, привела к деградации личности. При ней он лечился дважды и опять принимался за свое, лечился уже без нее — и тоже безрезультатно.

При всей своей привязанности к Рудаеву, при всем уважении к нему как к человеку бескомпромиссному, прямому, смелому, ей вдруг показалось: вернулся бы муж таким, каким полюбила, каким знала вначале, — и отношения их восстановились бы. Однако надежды на исцеление не было, прошлое отступило безвозвратно.

Дина Платоновна забылась в дремоте и очнулась, только когда Рудаев стал открывать дверь.

— Динка пришла… — услышала она.

Рудаев зашел в комнату, включил свет, хотя надобности в том особой не было — за окном догорал длинный июльский день, вытащил из кармана сверток.

— Чай будем пить с ветчиной.

— Ты что сегодня раньше обычного?

— Интуиция. Почувствовал, что ты у меня.

— И торопился зализать раны?

Его охватила нежность к ней. Он по-особому увидел ее глаза, смотревшие прямо, открыто и в то же время твердо, теплый блеск кожи, шею… Красивые темно-русые волосы волнистой линией обрамляли лоб и щеки и дразняще шевелились на подушке. Присел на кровать, заложил руки ей под голову.

— Ран нет. Есть царапины, а с ними ты справишься.

— Конечно же я не ошиблась. Мой нечуткий приземленный друг…

Он сконфуженно улыбнулся, почувствовав, что этим ее словам предшествовали какие-то раздумья, и не понимая, чем они вызваны. Сказал на всякий случай, как бы оправдываясь:

— Что поделаешь, я производственник, привык смотреть на вещи трезво. А ты никак самоедством занимаешься? Или с дотошностью следователя выискиваешь новые аргументы для новых наступлений?

Она протянула руку, коснулась затылка Бориса.

— Брось. Ни к чему. Важно, что ты добилась ясности и тебе все ясно, — продолжал он.

— Это очень тяжко, когда не можешь доказать свою правоту. Сам побывал в моей шкуре, воюя за улучшение конверторного цеха.

— Но разве я раскисал?

— А то нет.

— Просто досадовал на себя за неуклюжесть. Первый серьезный опыт, необстрелянным был… Да и теперь еще в некоторых вопросах я плаваю. Вот, например, никак не могу понять, почему ты тянешь с нашим браком. Не объяснишь ли в конце концов популярно?