Людмила Уварова - Истории от первого лица

— Самое непосредственное. Я — средний медицинский персонал.

Но обычно не вдавалась в подробности, и некоторые считали ее врачом, не успевшим получить диплом, а кое-кто даже тибетской знахаркой-травницей, поскольку тетя Зина, советуя, как излечиться от той или иной болезни, отдавала предпочтение прежде всего травам.

Мать по-своему жалела ее. Что значит «по-своему»?

Мать оставалась верна себе, врожденной сухости своей натуры. Ничем не выказывая сочувствия или жалости, она, однако, каждый раз, когда приходила тетя Зина, первым делом стремилась накормить ее, потом, когда тетя Зина уходила, совала ей в карман пальто десятку, а порой даже двадцатипятирублевку.

В тот день мать отказала мне в покупке польской палатки.

Палатка продавалась по случаю, была великолепного оранжевого цвета, и я чувствовал, что, если у меня появится это матерчатое чудо, сияющее, словно солнце, в котором помещались две раскладушки, тумбочка и фонарь на стене, я обрету подлинное, неподдельное счастье. Но мать сказала:

— Извини, голубчик, у меня нет денег…

Я обиделся, но тут же решил, что следует спрятать свою обиду, и попытался уломать мать еще раз.

Я улыбнулся самой своей чарующей улыбкой и, глядя на нее так, как некогда в детстве, наивно и восторженно, сказал:

— Чтоб у тебя не было денег? Фарадейчик, мой дорогой, такого не может быть!

Однако мать оставалась неумолимой. Пришла с работы Тая, я стал просить ее:

— Тайка, помоги, может быть, тебе удастся уломать нашего Ломоносова!

Но Тая — странные существа эти женщины, и кто их только поймет! Ведь я же не сомневался, что мать для нее совершенно чужая, внезапно нахмурилась и сказала:

— Не буду я ничего просить! И как тебе только не совестно?

Я все еще держался из последних сил.

— Девочка, если бы ты увидела эту палатку!

Но Тая не стала меня слушать, побежала открывать дверь, потому что раздался звонок.

Явилась тетя Зина. Как всегда улыбающаяся и заискивающая.

Мать считает, что мы с нею похожи, у обоих одинаковые улыбки. Я посмотрел на ее поблекшее лицо, на медоточивые, походившие на финики глаза, и вдруг во мне поднялось дикое раздражение против нее.

Неужели, подумал я, мы с нею похожи? И у меня такая же, как у нее, сладкая улыбка, словно стакан чаю с шестью кусками сахара?

И еще я подумал о том, что мать непременно сунет ей в карман некую дань, а мне, единственному сыну, своей отраде и надежде, она отказала в просьбе, такой, в сущности, пустяковой…

Тетя Зина между тем ничего не замечала. Расцеловалась с матерью, с Таей, потом подошла ко мне.

— Здравствуй, милый мальчик, — сказала она.

— Здрассте, — ответил я и отвернулся от нее.

Мимоходом я увидел, как Таино лицо мгновенно вспыхнуло, яростно сверкнули глаза.

Но тетя Зина ничего не желала замечать. Приподнялась на цыпочки, я же много выше ее ростом, и попыталась обнять меня, но я поспешил освободиться от ее объятий. Тетя Зина (недаром ее в семье считали недалекой) обернулась к матери, спросила огорченно:

— Что с ним, Никуся?

— Не обращай внимания, — ответила мать. — Плохой характер играет…

Тетя Зина заискивающе улыбнулась.

— Правда?

Мать посмотрела на меня, глаза ее за стеклами очков казались необычно злыми. Она медленно отчеканила:

— Напряги свои актерские способности, Валя. Ты меня, надеюсь, понял?

— Понял, — сказал я. — Только мне почему-то неохота напрягать свои актерские способности.

— А я требую! — мать слегка повысила голос.

— Успокойся, Никуся, не кричи на него, — сказала тетя Зина. — Он же хороший мальчик!

Она подошла ближе и стала гладить меня по плечу, по-прежнему улыбаясь искательной, какой-то удивительно нелепой улыбкой.

Я не выдержал, закричал:

— Отстаньте от меня, я вас не выношу! Неужели вы не понимаете, что вас все терпеть не могут?

Тут мать вмешалась, закричала что есть сил:

— Вон! Сию же минуту вон отсюда, немедленно!

И я убежал. Отправился в следующий подъезд, там жил Мика, мой школьный товарищ, и остался у него ночевать и вернулся домой только к вечеру, на следующий день.

Матери не было дома, Тая сидела на кухне, разложив тетради своих учеников на кухонном столе. В кастрюле, на плите, варилось мясо.

— Привет, — сказал я. Она подняла голову, но не ответила мне.

— Я сказал — привет!

Я попытался было обнять ее, она оттолкнула меня.

— Перестань, Тайкин, — сказал я и улыбнулся.

Я любил улыбаться, сознавая, что улыбка моя и в самом деле, как писал Лебедев-Кумач, флаг корабля, что мне идет улыбаться и я сразу же могу расположить любого, стоит мне только улыбнуться.

Правда, мне невольно подумалось в этот момент, что тетя Зина тоже постоянно улыбается и мать считает, что у нас с нею похожие улыбки.

Это меня несколько, признаюсь, охладило, и я перестал улыбаться.

Тая, надо сказать, никакого внимания на меня не обращала. По-прежнему сидела, опустив голову, правила красным карандашом исписанные страницы тетрадей, должно быть, проверяла классные сочинения своих учеников.

Но я не привык отказываться от намеченной цели и на этот раз тоже не захотел отступать.

— Тайкин, — сказал я нежно, мне вовсе не нужно было притворяться нежным, потому что она нравилась мне всегда и во всем. — Тайкин, маленький мой, почему ты дуешься? Думаешь, я где-то был? Да? Я ночевал у Мики, можешь у него спросить и у его мамы, она нас обоих пельменями угощала, причем своими, домашними пельменями, а не теми, какими ты угощаешь, из Елисеева или, в крайнем случае, из соседнего диетического.

Тая подняла глаза, глянула на меня исподлобья. Я подумал с гордостью: «Черт побери, а у меня жена что надо! Первый сорт!»

— А я о тебе вовсе не беспокоилась, — сказала Тая. — Я ужасно зла на тебя!

— Ты? Зла? Я засмеялся.

— Неужто ты умеешь быть злой?

Она резко ответила:

— Это все совсем не смешно!

— Что не смешно? — спросил я.

— То, что случилось.

И пошла и пошла. Добрых двадцать минут она буквально избивала меня острыми, колючими словами. Тут было все вместе: я — эгоист, невоспитанный и безжалостный, который разрешает себе грубить и оскорбляет беззащитного человека, в какой-то мере зависящего от меня, ей совестно, так, словно это она, а не я оскорбил тетю Зину, и она не желает разговаривать со мной, ей противно глядеть на мое лицо. И она уверена, будь на месте тети Зины некто с положением, ученый или генерал, или еще кто-то, я бы никогда не позволил себе так вести себя, был бы тише воды, ниже травы, зато перед тетей Зиной, которая не в силах ответить и постоять за себя, я выкомариваюсь, и это ужасно, это мерзко и непростительно…

Сперва я хотел было обидеться на нее, в конце концов какое она имеет право так долго и жестоко выговаривать мне?