Людмила Уварова - Истории от первого лица

Потом подумал и решил: «Надо во что бы то ни стало помириться! Ни к чему ссориться с такой хорошенькой женой да еще из-за кого? Из-за какой-то идиотки?»

Я добился своего. Правда, не сразу. Выслушал Таю до конца и не возразил ей ни единым словом. Потом ушел и вернулся домой поздно вечером. Она еще не спала, сидела перед зеркалом, расчесывала волосы щеткой на ночь.

Я произнес грустно:

— Если бы ты знала, как мне худо!

Она промолчала.

Я сел напротив нее, устало свесив руки, тогда на ладонях набухают жилы и руки кажутся какими-то беспомощными, старыми.

Глаза мои были потухшими, губы скорбно сжаты.

Я провел ладонью по лбу, устало вздохнул.

— Пожалей меня, Тайкин…

Эти слова я произнес очень тихо, почти шепотом. Я бил наверняка. Я знал, что она не выдержит. И она не выдержала. Спросила:

— Что с тобою?

— Худо мне, — повторил я, по щекам моим покатились слезы.

Мать считает меня хорошим артистом еще и потому, что я могу в любое время, абсолютно безо всяких причин, выжать слезы из глаз.

Я раза два тихо всхлипнул и все ниже опускал голову, как бы стыдясь собственных слез. И мой расчет оправдался, потому что сердце не камень. И Тайка меня все-таки любит. Она же призналась как-то, что все видят голого, а она все же короля.

Мы помирились. И с матерью я тоже помирился. И когда тетя Зина пришла в следующий раз (его не надо было долго ожидать), она как ни в чем не бывало поцеловала меня, и я был с нею обворожительно ласков, так, как я умею, и все было хорошо, по-семейному, так, как нравится моей жене, Тайке.

А палатку я все же купил. Сперва в долг, потом как-то признался матери:

— Выручай, Эйнштейнчик, тебя умоляет единственный твой, единокровный и единоутробный сын…

Мать выручила. Я знал, иначе и быть не могло.

Я перешел на третий курс, и мы задумали с Тайкой в августе после моей практики в иностранной библиотеке отправиться на юг, в Пицунду.

Ехать решили на машине, на берегу моря разбить палатку и пожить две-три недели в полном покое, вдалеке от шума городского и курортной суеты, только вдвоем, а кругом море, песок и сосны. И небо над нами. И мы двое. И все.

Однако мечтам нашим не суждено было сбыться. В середине июля серьезно заболел Таин отец. Был он самый обыкновенный человек, в общем-то заурядный на все сто, работал испокон веков в Министерстве пищевой промышленности, начав там трудиться еще в ту пору, когда министерство было наркоматом, считался опытным бухгалтером.

О таких, как он, на юбилеях и во время проводов на пенсию или даже, чего греха таить, на похоронах говорят обычно самые похвальные слова — и работники-де они превосходные, и семьянины замечательные, и товарищи прекрасные. Вообще образцы тружеников, пример всем окружающим. Одним словом, радуйтесь, что подобные индивидуумы живут среди нас, плачьте, если таковых не находится…

В те редкие дни, когда мы вместе с Таей приходили в гости к ее родителям, я немилосердно скучал, ибо с отцом ее мне было просто не о чем беседовать, даже ее мать, по правде говоря, довольно вздорная и капризная дама, вконец избалованная своим покладистым мужем, все-таки казалась мне более занимательной и заслуживающей внимания, чем он. Выходя от них, я немедленно забывал о том, что говорил Таин отец; и настолько прочно забывал о его существовании, что, кажется, повстречайся он мне сразу же после того, как я был у него дома, вряд ли я сумел бы узнать его…

И вот с ним, с этим добродетельным и скучным человеком, случилась беда: на него обрушилась тяжелая болезнь — опухоль в области живота. Его положили в больницу, сделали операцию, примерно через десять дней выписали. Тая поехала за ним и привезла домой.

В тот вечер, вернувшись из института, я позвонил к Таиным родителям.

— Папа только что из больницы, — сказала Тая. — Я останусь нынче у них ночевать.

— Как он? — спросил я. — Все в порядке?

Спросил я просто так, для формы. Мне было, признаться, до лампочки, как он там, в порядке или не очень.

— Да, — ответила Тая.

— Поздравь его за меня, — сказал я.

— Хорошо, — сказала Тая. — Поздравлю.

На следующее утро она вернулась от родителей. Помню, я открыл ей дверь, и меня поразил ее напряженный, сумрачно блестевший взгляд.

— Что с тобой? — спросил я. — Что случилось?

— Ничего, — ответила она.

Я прошел вслед за нею в нашу комнату. Она села на тахту. Молча смотрела в одну точку, перед собой.

— Это что, ты такая расстроенная из-за папы? — спросил я.

Она кивнула.

— Ты же сама раньше сказала, что папа в порядке.

— А что я еще могла сказать, когда мама была рядом? — спросила Тая.

— Ему же сделали операцию, — заметил я.

— Да, — согласилась Тая. — Вскрыли живот и зашили. Понял?

— Понял, — сказал я.

— Можешь себе представить, — продолжала Тая, — врачи его уверили, что все плохое позади, все идет прекрасно, он само собой, радуется, и мама довольна, она ни о чем не догадывается, а я-то все знаю, мне врачи сказали всю правду.

— Вот как, — сказал я.

Я сел рядом с Таей, обнял ее.

— До чего мне жаль тебя, бедняжка, — сказал я. Мне и в самом деле было до того жаль ее…

— Приходится играть, — сказала Тая. — И перед ним и перед мамой, делать вид, что все хорошо, лучше не бывает…

Она опустила голову и заплакала. Слезы одна за другой бежали по ее нежным щекам.

Я переживал за нее, но чем мог я помочь ей?

Я подумал, что, должно быть, играть ей не очень-то удается. Другое дело, будь, скажем, я на ее месте. Мне было бы, надо думать, в этом смысле куда легче…

Тая стала бывать у родителей почти каждый день. Домой возвращалась обычно поздно, а иногда оставалась у них ночевать. Но я ее не упрекал, не придирался, а, наоборот, всегда спрашивал об отце, как он, чем можно было бы ему помочь…

Между тем июль подходил к концу, надвигался август, а ведь мы еще ранней весной решили уехать в августе отдыхать.

Я не знал, как начать разговор, как-то неудобно было говорить о Пицунде, о сборах в дорогу, о том, куда вообще следует ехать отдыхать, но Тая сама облегчила мне мою задачу.

— Как видишь, все поломалось, — сказала она однажды. — Разумеется, я не могу ехать, не могу оставить маму и папу, все может случиться, и я все равно не сумею спокойно отдыхать.

— Вижу, — согласился я. — Как не видеть?

— А ты поезжай, — сказала она дальше. — В конце концов тебе надо хорошенько отдохнуть, впереди не самый легкий год, придется много заниматься…

Я не мог не поразиться ее бескорыстию и благородству. Даже самому захотелось быть таким же хорошим, настоящим другом, и я чуть было не сказал:

— Знаешь, мне неохота ехать без тебя…

Я понимал, со мною ей было бы куда легче.

Но недаром кто-то, кажется Талейран, утверждал, что следует бояться первого порыва, он всегда благороден.