Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

«Этого следовало ожидать. Он вернулся. Как я представлю его гостям? Знакомьтесь, Артем Мерзлый? Пусть сами гадают, кто, что? «Это какой же Мерзлый?» Улыбка у Мишки игривая, пустая. Нет, я не имею права оставлять его с ними один на один. Артем Мерзлый. Пауза тут ни к чему. Сразу же добавить — из лаборатории Кирилла. Можно и подурачиться: невозможно перспективный, непостижимо талантливый? Они должны понять. Выбор сделан, меня ничто не страшит».

Все остальное похоже на новогодний сон. Грустный сон, в котором падающий снег размывает силуэты героев.

— Ты?! — Я растеряна. Это похоже на розыгрыш. Где-то за его спиной затаился Артем.

— Я. — Кирилл бросает сверток на стул, дует на озябшие руки. Кивает на дверь. — У вас, я вижу, гульба?

— Да. Так получилось. Что же ты стоишь? Там все свои. Тебе будут рады.

Голова еле заметно качнулась, не хотел слышать, а может быть, просто предупредил. Не будем об этом. Развернул сверток, встряхнул холодные цветы.

— Значит так!.. — потрогал подбородок. — Это тебе.

Беру цветы. Лицо никак не найдет нужного выражения.

— Ты очень внимателен, — бормочу, тут главное не останавливаться, а говорить, говорить. — Спасибо. Мишка напечатал повесть. Андрей переводится в Москву. У Димки снова сын.

Он согласен. Сжимает лоб, скулы, подбородок. Он просит разрешения закурить. Я разрешаю, кури. Передернул плечами, оглянулся, отвык от своей уже забытой квартиры.

— Анюта спит?

— Спит.

— Тем лучше. Я хочу ей положить под подушку. — Петух сверкнул золотым гребнем, крутнул заводной головой, прокукарекал.

— Какая прелесть!

— Пожалуй. — Он прошел по коридору на цыпочках, постоял перед открытой дверью, вслушиваясь в ее дыхание. Осторожно положил игрушку рядом.

Я чувствую, как немеют виски. Перед глазами все плывет.

«Господи, только бы не заплакать, только бы не заплакать».

— Скажешь, что приходил Дед Мороз. Ей должно понравиться.

— Она выросла, Кирилл. Она уж не верит в Деда Мороза.

— Жаль. Чтобы понять, как важно хотя бы в чем-то остаться ребенком, надо состариться. Смешно, правда? Значит, не верит?

— Нет, не верит. Ты уходишь?

Устало стегнул перчаткой по руке.

— А ты им ничего не говори. Мало ли, слесарь зашел. В новогоднюю ночь кран починить.

— Видишь ли…

Рука не двинулась, качнулись лишь пальцы.

— Ты, пожалуй, права. Два слесаря в одну новогоднюю ночь — это уж слишком.

— Смешно, согласен? Стоять в парадной напротив, подглядывать, кто придет, когда придет. — Он протестующе поднял руки: — Только не надо…

— Я не о том. У тебя оторвалась пуговица.

Он стиснул зубы, скулы напряглись, словно их растянули тугие желваки.

— Бездна целомудрия. Можно сойти с ума. Прощай!

Он забыл, что у нас нельзя хлопать дверью, не срабатывает замок.

Здравствуй!

Никак не могу сосредоточиться. Главное, второстепенное — все перемешалось. Только, пожалуйста, не делай из меня упрямого ревнивца. Ты здесь ни при чем. Наша ссора с Артемом имеет свою историю. Я тоже жалею, что группа распалась. Стечение обстоятельств. Ты хочешь знать каких? Изволь. Брагину дают институт. Старик на распутье. Не знает: принимать предложение или отказаться.

Если думать о науке, ответ должен быть один — принимать.

Если думать о Брагине… Но о Брагине нельзя думать вне науки.

— Нужно время, — парирует Брагин, — а у меня его нет. Наука ждать не будет. Мне шестьдесят пять. Вы понимаете, что такое шестьдесят пять? Нет, не понимаете. В тридцать шесть это понять попросту невозможно. Это значит, дорогой мой, что каждый год, который я проживу сверх, я воспринимаю как некое везение. В чем прелесть мечты? В ее реальности. Вы согласны?

Брагин подходит к окну. Ветер дует порывами. Осень. Слышен скрип деревьев, они качаются на ветру. Цвета листьев не понять, грязно-зеленые, словно прихвачены ржавчиной, и верещат странно, позванивают, дребезжат, как жестяные листья могильных венков.

Брагин спохватывается, увидел то, что хотел увидеть.

— Я похож на эти листья, — говорит профессор, старательно подбирая слова. — У них вполне пристойный вид. Впрочем, это видимая благость. У этих листьев уже никогда не будет весны. Мечта, к которой ты не способен приблизиться. Экскурс в нечто. Абстракция. Ученый суть рационалист, ему претят абстракции. Однажды проснешься и вдруг поймешь: твои мечты уже не принадлежат тебе. Осуществлять их будут другие. Друг мой, это самое тяжкое пробуждение.

Стоило великих трудов переубедить старика. До сих пор я не уверен, что мне это удалось. Брагин капризен, может и передумать. Он не сказал «нет», но и не сказал «да». Выторговал наверху время на размышление.

Вечером Брагин позвонил мне домой. Я бестолково молчал, не зная, как отнестись к столь решительно заявленному брагинскому вниманию. На моей памяти это второй случай. Брагин заговорил нервно.

— Как вы думаете, зачем я вас беспокою на ночь глядя?

Мое невнятное «не знаю» его не удивило.

— Мне нужны не сочувствующие, а единомышленники; не попутчики, а команда. Вы готовы взяться за подбор этой команды?

— Я?! — Моя растерянность была искренней. — Я руковожу группой.

— Н-да. А я — проблемной лабораторией, кафедрой. Утром ваши доводы выглядели убедительнее.

Я почувствовал в его голосе жесткость. Сейчас он закашляется. И уже после этого доброжелательности не будет и в помине.

— Короче, — обрезал Брагин, — могу я на вас рассчитывать?

— Но профессор…

— Завтра. Я должен знать ваш ответ завтра.

Прерывистые гудки отбоя сверлят тишину.

Разговор в духе Брагина. Он даже не знает должности, на которую намерен меня пригласить. В его понимании это меркантилизм. И, начни я говорить об этом, Брагин побагровеет, и уже не остановить его порицающего порыва.

В моем распоряжении была только ночь. Я далек от того, чтобы подозревать какой-то злой умысел, однако время для телефонного разговора Брагин выбрал удачно. Мне не с кем посоветоваться.

Брагин повесил трубку, и тотчас перезвон кремлевских курантов оповестил полночь.

Меня не только стеснили в действиях, мне дали понять: наиболее целесообразным окажется то решение, которое я приму наедине с самим собой.

Думал ли я о группе? Разумеется, думал.

Утром ни свет ни заря я уже был в институте, поджидал Брагина. Я не собирался ставить никаких условий. Мои отношения с Брагиным исключали подобный шаг, но о группе следовало сказать, и я сказал.

Я вспомнил обстоятельства перехода группы под начало Брагина. Я вспомнил Хорятина и весь этот период назвал Хорятинским прессингом.

— Двое еще не защитились, — сказал я. — Они приглашены в группу мною. Я давал им гарантии!